Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий

Шубинский Валерий Игоревич

О многом я соблазнился, Пипик, — и стал соблазнителен. Темное, дымчатое, сомнительное и пленительное туманит меня, как вино. Я хожу, как пьяный. И это все стало приманивать людей к моим стихам. И все это надо принять в себя, пережечь в себе, чтобы или погибнуть, или стать совершенно светлым.

Милый мой, Господь да сохранит тебя — одну, потому что меня Он сейчас отдал в другие, не в Свои руки. А ты, со всей своей дрянью, все же в Его руках. Ты человечек, а я сейчас — не особенно, как-то только до пояса» [492] (2 февраля 1922 года).

492

СС-4. Т. 4. С. 439–440.

Это — минута слабости, страха перед собственной гордыней, перед тем, что открылось в собственной душе и собственном творчестве. На следующий день настроение Ходасевича меняется:

«Если бы ты, Пип, был на самом

деле такой, как в письмах, — все было бы по-другому и — поверь — лучше. Но письма ты пишешь скучая, а живешь веселясь. И несмотря на все меланхолии, ты скучающий лучше, чем веселящийся, как и все люди, впрочем. Ну, Бог с тобой. За доброе слово — спасибо, но от слова (хоть оно очень правдиво, я знаю) до дела у тебя очень далеко. Поэтому я словам твоим почти не верю. Скучаешь — умнеешь. Развеселишься — опять пойдут мистики, юрики, пупсики — вздор. Я, брат Мышь, под людьми вижу землю на три аршина. Под тобой, прости меня, — тоже. Теперь я — Медведь, который ходит сам по себе. Я тебя звал на дорожку легкую, светлую — вместе. Ты не пошла (давно уж это было). Теперь хожу я один, и нет у меня никого, ради кого стоит ходить по легким дорожкам. Вот и пошел теперь самыми трудными, и уж никто и ничто, даже ты, меня не вернет назад.

„Офелия гибла и пела“ — кто не гибнет, тот не поет. Прямо скажу: я пою и гибну. И ты, и никто уже не вернет меня. Я зову с собой — погибать.Бедную девочку Берберову я не погублю, потому что мне жаль ее. Я только обещал ей показать дорожку, на которой гибнут. Но, доведя до дорожки, дам ей бутерброд на обратный путь, а по дорожке дальше пойду один.Она-то просится на дорожку, этого им всем хочется, человечкам. А потом не выдерживают. И еще я ей сказал: „Ты не для орла, ты — для павлина“. Все вы, деточки, для павлинов. Ну, конечно, и я не орел, а все-таки что-то вроде: когти кривые» [493] .

493

СС-4. Т. 4. С. 441.

Автору этих писем можно поставить в вину многое: и неуместный презрительный тон в адрес сразу и жены, и любовницы, и самодраматизацию в лучших символистских традициях (кто поет, тот гибнет — а кто не поет, благополучен и бессмертен?). Но Ходасевичу было очень трудно. И в этой ситуации все то, что прежде прощалось многолетней спутнице (а Анна Ивановна была, при всей своей прелести и верности, человеком явно неглубоким), теперь вышло на поверхность.

По возвращении в Петроград стало еще труднее. Вот как вспоминает Анна Ивановна об этих двух с половиной месяцах — со второй половины февраля до начала мая: «Владя то плакал, то кричал, то молился и просил прощения, а я тоже плакала. У него были такие истерики, что соседи рекомендовали поместить его в нервную лечебницу. Я позвала невропатолога, который признал его нервнобольным и сказал, что ему нельзя ни в чем противоречить, иначе может кончиться плохо. Временами он проклинал Берберову и смеялся над ней. Но если он не видел ее дня два-три, то кричал и плакал, и я сама отправлялась к Берберовой, чтобы привести ее к нам для его успокоения» [494] .

494

Ходасевич А. И.Воспоминания о В. Ф. Ходасевиче // Ново-Басманная, 19. С. 405.

С Ниной Владислав Фелицианович сразу же становился другим: спокойным, ласковым, бодрым. Как вспоминал Николай Чуковский: «Нина вся как-то одурела от счастья, а Ходасевич посветлел, подобрел, и очки его поблескивали куда бойчей и веселей, чем раньше. Он на несколько месяцев спрятал свой трагизм и даже временно стал относиться к мирозданию значительно лучше» [495] . Но невротическое состояние время от времени прорывалось: прежде всего в паническом страхе перед кроткой Анной Ивановной, которую Владислав Фелицианович подозревал в каких-то непонятных интригах и коварных замыслах. Впрочем, может быть, он на самом-то деле опасался ее слез.

495

Чуковский Н.О том, что видел. С. 135.

При этом Нина время от времени как ни в чем не бывало общалась с Анной Ивановной и даже записала в марте 1922 года стихотворение в ее альбом, хранивший автографы поэтов и рисунки поэтов и художников: Бальмонта, Брюсова, Мандельштама, Парнок и даже Герберта Уэллса, взятый во время его приезда в Россию в 1920 году. Это было юношески-эпатажное стихотворение о «любви втроем», написанное еще в 1921 году, но приобретавшее особенно двусмысленное звучание с учетом сложившихся отношений:

…Есть жена и есть невеста, У меня — отец крутой. Ну так что ж, что нет им места В

нашей страсти огневой? Спросит робкая подруга: «Делят как тебя одну?» Поведу плечами туго, Только бровью шевельну. …………………………… Только стала я косая, На двоих зараз смотрю. Жизнь моя береговая, И за то благодарю [496] .

496

Н. Берберова приводит любопытный разговор с В. Ходасевичем об этом стихотворении:

«— Что это значит „жизнь береговая“?

— Береговая — это которая берегом идет, дорога береговая, прогулка береговая. — Меня удивило, что он не понимает.

— Значит, не настоящая, а так, сбоку, что ли?

— Если хотите.

— Просто для развлечения. Хочу — пойду, хочу — дома останусь.

— Ну да. По краю. Жизнь по краю. Не всамделишная.

<…> Ходасевич тихо сказал:

— Нет. Я не хочу быть береговым. Я хочу быть всамделишным» (Берберова Н.Курсив мой. С. 171).

В эти же недели (а если точнее — между 11 и 13 апреля 1922 года) написано лучшее из немногих любовных стихотворений Ходасевича:

Странник прошел, опираясь на посох, — Мне почему-то припомнилась ты. Едет пролетка на красных колесах — Мне почему-то припомнилась ты. Вечером лампу зажгут в коридоре — Мне непременно припомнишься ты. Что б ни случилось, на суше, на море Или на небе, — мне вспомнишься ты.

Конечно, эти стихи вдохновлены любовью к Нине — хотя Анна Ивановна считала их адресатом себя. Зато другое стихотворение того времени прямо связано с несчастным «Пипом». Это — «Жизель». 30 апреля Ходасевичи были на спектакле. Анна Ивановна все время плакала, должно быть, простодушно примеряя на себя горькую судьбу балетной бедняжки. Утром 1 мая, «под оглушительный Интернационал проходящих на парад войск», Ходасевич написал восемь строк:

Да, да! В слепой и нежной страсти Переболей, перегори, Рви сердце, как письмо, на части, Сойди с ума, потом умри. И что ж? Могильный камень двигать Опять придется над собой, Опять любить и ножкой дрыгать На сцене лунно-голубой.

Это стихотворение, с его характерными балетными реминисценциями, стало последним, написанным Ходасевичем в Петербурге… и в России.

Седьмого мая он уехал в Москву. Повод для поездки нашелся легко: Ходасевич искал издателя для «Тяжелой лиры» (московское Издательство писателей почему-то книгу не взяло; она вышла в конце года в Госиздате). Анна Ивановна с тревогой отнеслась к этой поездке; с самого начала она спросила мужа, едет ли с ним Берберова. Ходасевич ответил отрицательно.

Двенадцатого мая он, наконец, посылает Анне Ивановне решительное письмо:

«Ты просишь писать правду, не бояться тебя огорчать, п<отому> ч<то> „хуже того, что было, не может быть“. Рад, что хоть на бумаге ты благоразумна. Отвечу правду. Думаю, что всего лучше было бы и для тебя, и для меня — разъехаться. <…> Анюта, мы обасделали друг другу много добра и много зла. Но если и впредь останемся вместе, — будем делать одно только зло. Так нельзя. Наше хорошее обязывает к хорошему и в дальнейшем, но это хорошее должно принять иные формы» [497] .

497

РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 49. Л. 19.

Письмо Анна Ивановна испещрила бешеными пометками: «Уничтожить», «Сжечь» и т. д. Но не уничтожила, не сожгла. То, что она написала в ответ, было, по-видимому, проникнуто горячей женской обидой. А Ходасевичу тем временем физическое отдаление дало силы спокойно подойти к непростой ситуации. В письме от 15 мая он настойчиво просит жену дать прямой ответ: «Обещаю тебе каждый день бывать у тебя, заботиться о тебе, как заботился. Обещаю делать это не по долгу (на „долг“ человека не хватает долго) — а по любви. Ибо моя любовь к тебе не прекратится, если мы не будем изводить друг друга, как изводили» [498] .

498

Там же. Л. 20 (с об.).