Владлен Давыдов. Театр моей мечты

Давыдов Владлен Семенович

Еще когда мы ехали в такси и остановились перед светофором у метро «Проспект Маркса», Марго вдруг прочитала вслух:

— Метро имени В.И. Ленина. Как? Ведь было имени Кагановича?

— Ну что ты, это было уже давно.

— А где сейчас Каганович?

— Этого никто не знает, — ответил я ей.

И вот мы приехали в санаторий «Вороново». Это огромное серое модерновое здание, похожее на наш новый МХАТ, который я называю «МХАТ-хаузен». А это здание вдобавок извивается, как дракон. Я назвал его «Линия Маннергейма» — его строили финны.

У входа лежал громадный черный пес, а вокруг него бегали пять-шесть собак помельче. Вдруг к дверям подошел большой конь с бельмом на правом глазу, постоял и пошел в лес…

Нам дали небольшую уютную комнату с балконом над входом и с видом на лес. Солнце с трех часов, но его сейчас совсем нет.

В столовой у нас оказались милые соседи, которые нам сразу же сообщили, что видели здесь… Л.М. Кагановича!

И действительно, вечером у входа мы повстречали Кагановича, я поздоровался с ним, он подал свою громадную ладонь со словами:

— А-а, Художественный театр!

И добавил, что он тут живет с дочерью Маей, которая приезжает на субботу и воскресенье.

— Я тут на все лето, впервые за двадцать лет на воздухе. Дачи ведь у меня нет…

— А почему?

— Ну, так вот получилось…

Потом мы с ним здоровались, когда приходили в столовую, — он сидел один за столом при входе.

В пятницу вечером на ужине появилась Мая, и они усадили меня рядом для разговора. Мая, конечно, меня помнила и по фильмам, и по спектаклям. Подошла Марго, и мы отправились гулять по громадному холлу на втором этаже. Марго с Маей, а я с Лазарем Моисеевичем. Мне, конечно, было интересно с ним поговорить о многом…

Перед сном я каждый раз подробно записывал эти разговоры.

Марго уж умоляла:

— Ну, гаси же наконец свет, ты мне мешаешь спать, уже двенадцать часов!..

А я боялся забыть подробности наших бесед.

За эти годы меня несколько раз просили дать их для печати. Но мне казалось, что при жизни этого человека опубликовывать наши беседы нельзя… И вот теперь я достал эти мои записи…

22 июля, 1979 год. Санаторий «Вороново». Первый разговор с Л.М. Кагановичем и его дочерью Маей

«Разговор начался об артисте Михаиле Боярском.

— Он не имел отношения к Боярскому из ЦК РАБИС? — спросил Каганович. — Я его знал хорошо.

— Нет. Он сын артиста. А тот был директором МХАТа… А знаете, у меня есть в архиве газета 1938 года, где на одной странице вы сняты на юбилее МХАТа вместе со Сталиным, а на обороте — вы с братом Михаилом Моисеевичем встречаете Раскову, Гризодубову и Осипенко…

— Да, когда мы приходили в МХАТ, Немирович-Данченко всегда встречал папу в ложе, — сказала Мая.

— А вы откуда родом, Лазарь Моисеевич?

— Я из Радомышльской волости. Из нашей семьи два брата — министры Союза Советских Социалистических Республик, я и Миша. Я самый младший из пяти братьев. Все коммунисты. Миша с 1905 года, и сестра тоже. А семеро братьев и сестер умерли… Я в 1925 году был генеральным секретарем Украинской партии большевиков. Бывал в Могилеве-Подольском. Это на границе с Бессарабией. Там еще мост был взорван. Был и в Киеве.

Мая:

— У нас есть фото, где мы на вокзале с мамой в 1925 году… Ну, мне пора на автобус, а то без места останусь…

— А что, Мая с дочкой живет?

— Да. А сын у нее кандидат экономических наук.

— А он член партии?

Громадная пауза.

— Нет. Он не вступил. Не захотел всего рассказывать…

— А как его фамилия? Каганович?

— Нет. Минервин. Фамилия отца его. Он архитектор. Но он повел себя не как должно, и они расстались… А Мая готовила в 1957 году кандидатскую диссертацию и имела уже два отзыва — академика Грабаря и Жолтовского… но не дали ей защититься…

И он повел меня к себе в номер 440-люкс.

Мы стали говорить о том, где в Кремле жил Сталин.

— С 1918 по 22-й годы — направо, в двухэтажном доме у Троицких ворот. Потом в Потешном дворце… Он сломан? Нет?.. Я давно не был в Кремле. А я жил напротив Оружейной палаты, во дворике. Потом Сталин жил там, где сейчас Совет Министров, там был его кабинет. А сейчас вряд ли кто там сидит. И библиотека его цела. А второй кабинет Сталина был в ЦК. Во время войны бомба попала в здание Арсенала на территории Кремля, и там были сильные разрушения… (После небольшой паузы.) Я вам сказал, что внук мой — не в партии, а Мая тридцать пять лет в партии — она вступала в кандидаты в 42-м году…

— Сколько ей лет?

— Это ее секрет.

— А вы в партии?

Громадная пауза. Голову опустил и с трудом ответил:

— Нет. Ни я, ни Молотов, ни Маленков пока не восстановлены в партии…

Говорили о войне. Я сказал:

— Как же так можно было не подготовиться?!

Он возразил категорически:

— Мы не могли позволить, чтобы нас обвинили в подготовке к войне, мы же страна социализма!

— Но ведь в боксе каждый ждет удара и готов его отразить.

— Война не бокс, но мы готовились: пятилетки, коллективизация — без этого мы бы не победили.

— Мне нравятся «Воспоминания» Жукова и Штеменко. Штеменко однажды у нас на съемке «Освобождения» сказал о кабинете Сталина: «Я здесь много пережил хороших и плохих моментов».

— Ну, Штеменко не часто там бывал… Но военные более объективно пишут о Сталине. Хотя все-таки Сталин не только подписывал приказы о готовых операциях. Он был не царь, он сам был стратег, и еще в Гражданскую войну известны его операции. Так что это неверно. Вот вы почитайте роман Стаднюка «Война», там о начале войны не все, но верно написано.

— А вы с какого года в партии?

— Я с 1911 года, а Молотов с 1906 года. Нас всего человек десять осталось с таким стажем…»

«…У него глаза ясные, цвета морской гальки, серо-зелено-карие. Лицо свежее, почти без морщин — только на лбу одна. Лысоват. Волосы обсыпаны сединой, как и брови, и усы, которые он часто разглаживает, когда собирается что-то умное сказать, лукаво улыбаясь… Но впечатление такое, что он не умен, вернее, не гибкого ума — все, что он говорит, очень упрощенно и очень уж элементарно. Что — он таким стал к старости (ему, вероятно, лет восемьдесят пять, хотя на вид лет шестьдесят пять-семьдесят) или всегда был таким? Может, Сталин специально окружал себя подобными примитивными людьми? Тогда страшно! Особенно когда он сказал:

— Мы стали такими всепрощающими, а некоторые дети все предают… Надо было до третьего колена всех убрать!

Я спросил его:

— А вы пишете воспоминания?

— Нет. Нету возможности. Некому не только помочь написать, но и просто, подобрать материал — цифры, факты. Ведь во время войны, например, миллионы вагонов по железной дороге шли на фронт с востока, но и на восток везли все, что нужно. Этого немцы не могли предвидеть. Об этом по памяти писать невозможно, да и несерьезно. А потом — что писать? Для кого писать?

— Для истории.

— Для истории? Ведь сейчас растут дети и внуки — как им все это рассказать? Я человек, который глубоко верит в коммунизм, и я не могу о Сталине так писать… Ведь Робеспьера сместила не оппозиция, а «болото»… Надо же понимать, какие силы и когда берут верх. Вот Бланки это сказал, нет, не Бланки, а Бабеф… Так что очень трудно писать о больших делах только по памяти, и надо знать, для кого писать. Если это прочтут через двести-триста лет — другое дело…

— Адмирал Кузнецов, который дважды пострадал, написал три книги, но сказал мне, что без архивов это невозможно сделать.

— Ну, разве он пострадал? У него была хорошая судьба. А вот я работал в разных учреждениях, и весь мой архив разбросан, и собрать его трудно.

Марго в это время гуляла с Маей, и она рассказывала:

— У меня сыну тридцать восемь лет и дочери двадцать четыре года, есть уже внуки — правнуки Лазаря Моисеевича.

Потом мы спустились в холл на первом этаже. Марго ушла к себе. Мы сели. Лазарь Моисеевич сказал, что видел меня в «Последних»:

— Вы замечательно играете. Вам надо что-то крупное, монументальное создать. Вот вы Рокоссовского прекрасно сыграли, и во «Встрече на Эльбе» я помню вас — это было серьезно. Вам надо найти автора и с ним о чем-то большом сказать. Вы в расцвете сил! А вот в библиотеке ЦК работает Давыдова — это ваша родственница?

— Нет. Моя мама тоже работала в ЦК, но была техническим секретарем и секретарем-машинисткой в отделе у Поспелова, у Александрова, у Лычева в Управлении делами, у секретаря парткома ЦК Холина (мама его звала «мистер Холин» — он был очень строг и горд).

Заговорили об актерах. Каганович рассказал:

— Мы однажды много говорили о театре с Пляттом, Борисом Смирновым, Степаном Щипачевым и Раневской. Плятт не очень, а Смирнов мне очень понравился. Он Ленина лучше всех играет. А вот у Щукина был не тот консультант, и он ему не так, как надо, подсказал… Я не буду говорить его фамилию.

— Лазарь Моисеевич, все-таки вы должны писать. Что-то вспомнили — тут же запишите. Ведь самое интересное — взаимоотношения людей, их характеры. Я помню, как Новый год с 1956 на 1957-й мы с Марго встречали в Кремле. Вели концерт. Как все было интересно. Говорил с вами, с Молотовым. Там и с Рокоссовским познакомился. Был Ив Монтан и очень возмущался, что первая скрипка мира Давид Ойстрах играл, а люди пили, ели и даже сидели спиной к сцене.

— Да, это нехорошо. Но эта программа была задумана без нас, не мы решали.

Он спрашивал о Прудкине, Степановой, Петкере:

— Сколько им лет? Как они? А как принимают теперь Чехова? А где говорят о мафии?.. Надо этот спектакль посмотреть («Мы, нижеподписавшиеся». — В.Д.)

Потом сказал мне:

— Я помню вашу королеву Марго в «Кремлевских курантах» и в «Провинциалке» с Пляттом, она там играла».

23 июля

«Сегодня опять у входа бродил конь Васька, так как его хозяин-лесник, говорят, болен, или запил, или лежит в больнице… И опять гулял Л.М. Каганович… Они даже чем-то похожи: конь-битюг, статный, широкий, с крупными неподкованными ногами, с бельмом на глазу, с широким крупом… и Лазарь Моисеевич, такой же весь приземистый и квадратный, с крупным лицом, большими руками и ногами — и тоже гуляет у входа…

После обеда мы с Марго гуляли с Лазарем Моисеевичем, а конь бродил рядом — его все кормил и-хлебом и сахаром, а одна старушка хотела прогнать,

и черная большая собака Машка пыталась его укусить сзади, так как он бродил по тому месту, где она обычно лежит. Потом коня кто-то шуганул — он мотнул головой, нехотя вышел на газон, согнул шею дугой, опустил голову и поскакал в лес. С Кагановичем говорили о кино.

Марго спросила:

— А правда, что Сталин любил кино «Большой вальс» и часто его смотрел?

— Да, он очень любил кино. Мы долго заседали, работали, потом шли ужинать и там продолжали что-то обсуждать, а после шли смотреть кино. А потом опять, в двенадцать или в час ночи, шли работать. Это неверно, что Чаковский пишет о Сталине, будто он рационален. Нет! Сталин был очень эмоционален, но умел скрывать это…

Пошли тучи. Вдруг стало темно…

— А вы помните прием писателей под Москвой, в Семеновском? Марго вела там концерт и рассказывала, какая тогда была гроза!

— Да, это было важное совещание с работниками литературы. Тогда досталось старой поэтессе, говорят, она была любовницей Фадеева. Как ее фамилия? На «г»… Забыл. (Алигер. — В.Д.)

— Совещание-то важное, но каким тоном велся разговор и зачем так ругали Константина Симонова? Он сейчас, говорят, очень болен — рак…

— Он, Симонов, остановился тогда. Надо было его подтолкнуть. А сейчас он стал писателем факта. Недавно я прочел в «Литературной газете» о литературе факта и художественной литературе.

— Я за литературу факта, а не за выдумки.

— Я здесь много читаю. И меня, и Молотова спасло то, что мы не теряем своей идеи, жизненной позиции…

Тут я спросил Лазаря Моисеевича:

— Скажите, как вы пережили 1957 год? Вот я был очень известным актером, меня все радостно встречали после «Встречи на Эльбе», но потом меня стали забывать, и я стал таким артистом, каких у нас тысячи. Я не огорчался, так как у меня был МХАТ. Это меня и спасало. А вы?

Лазарь Моисеевич задумался и ответил не сразу:

— Да, я тогда упал с двадцать пятого этажа… Но ведь я раньше тут уже был — внизу, и ведь жил! Я и стал жить — искать силы духа. Как и раньше, в марксизме-ленинизме. Это наука, которая освещает все — историю, политику, экономику и современные события в мире. И я вижу не внешнюю сторону сегодняшнего дня, а причины, породившие эти события. Вот моя идея! И надо время от времени стряхивать с себя пыль — откуда она только берется? Как на костюме. Надо быть самому себе прокурором, чтобы не попасть к настоящему прокурору… Я большевик и всегда останусь им, я верю в коммунизм и думаю, что надо хоть на один шаг к нему приблизить жизнь своим трудом, а потом, лет через двести-триста, это учтется… Ведь родится ребенок — кусок мяса, а из него надо сделать человека, воспитать его. Так и коммунизм… Как один одессит заканчивал все свои речи: «Вот в этом весь соль!» Карл Маркс сказал о коммунизме в «Критике Готской программы». Почитайте…

…И Лазарь Моисеевич начал говорить цитатами и общими формулировками о социализме — «от каждого и каждому» и т. д. Стало страшно от этого примитива. Я попытался его перебивать: да, это все так, но очень уж трудная жизнь и люди живут вовсе не в одинаковых условиях, существует социальное неравенство, резкие материальные контрасты… Но он не слушал и продолжал говорить:

— Да, равенства не может и не должно быть при социализме. Об этом сказал Маркс. А Ленин писал «Великий почин» не только о субботниках, вы перечтите внимательно…

И мы пошли с Марго за огурцами, а он — делать массаж ног и рук, у него радикулит и еще что-то…

— Вот, хожу без палки. Такого массажиста не было у меня и в те времена…»

27 июля

«Лазарь Моисеевич шел вечером усталый и мрачный. И за столом сидит, опустив голову в тарелку, старается никого не видеть…»

28 июля

«Приехала из Москвы Мая, привезла для Марго пластырь от радикулита. Я с ней общался.

— Папа очень расстроен. Он разговаривал с каким-то журналистом, и тот что-то такое ему сказал, отчего папа скис… Ему трудно ходить в столовую. Когда я приезжаю, то ношу ему завтрак в номер. Ему так тяжко все время быть на людях! А он хочет в театр… Мне это трудно: и билеты покупать в кассе, и в гардеробе пальто сдавать, и еще такси вызывать… Я как-то обратилась за билетами в МХАТ, в дирекцию, а со мной ваш Эдельман так нехорошо поговорил. Правда, билеты дал, но очень плохие места… А ведь папе восемьдесят шесть лет! Да, кстати, село, о котором он вам говорил, под Радомышлем, называлось Каганович. Там мама родилась.

— А был еще город Каганович у Каширы.

— Да? Я этого не знала».

31 июля

«Днем я познакомил сына Андрея с Кагановичем, и мы прогуливались втроем. Лазарь Моисеевич говорил:

— Мне понравилось здесь ваше вчерашнее выступление с фрагментами из фильмов. Но я очень волновался за вас перед началом… Сперва беспокоился, придет ли народ — ведь здесь такие люди. Потом волновался, как вы выступите… Но все хорошо, поздравляю вас с успехом! Вы молодец! Очень мне понравилось, когда вы сказали, что указ об открытии Школы-Студии МХАТ подписал товарищ Сталин, Эго верно. Но мне не понравилось, что вы себя ускромнили. Зачем? Зачем так много говорили о своих творческих неудачах и о Дружникове? Не надо! Вы — совсем другой, и вы имеете право о себе говорить по-другому! И еще мне не понравилось, как вы сказали, что Сталин «вИгоняет Рокоссовского» — это неверно! Сталин мог сказать: «Вийдите в другую комнату и подумайте», — а не «вИгонять»… В этой сцене в «Освобождении» переборщил Озеров или сам Рокоссовский. Я хорошо знаю Сталина. Он так не мог сделать. Он говорил тихо и очень спокойно, но это было страшнее, чем крик… Крик — это слабость, а не сила. Потом, вы должны были Бессонова сделать отрицательным, а то вы очень красивый и хороший — правы девочки, что задали вам такой вопрос. У Алексея Толстого об этом написано иначе. И хорошо, что вы играли его не под Блока. Это, скорее, Андрей… этот… Бе… Бе… Белый. И правильно, что вам не дали роль Рощина — он наш враг. А то Ножкин хвалился, что играл эту роль, а чем тут можно хвалиться?! У вас все фильмы в вашей программе хорошо подобраны».

«Я рассказал анекдот про Сталина:

— Сталин хотел закурить, но ни одна спичка не зажглась. «Вызовите ко мне для разговора министра легкой промышленности». Пришел. «Не в службу, а в дружбу, дайте мне прикурить». У того тоже не зажглась ни одна спичка. «Ну, вот мы с вами и поговорили…»

Стали говорить о Б. Закариадзе. Я сказал:

— Сталина он, по-моему, играл хорошо.

Лазарь Моисеевич согласился:

— Да.

И тут же стал возражать:

— Но он у него очень старый. Сталин тогда таким не был. Вот в кинохронике, вы же его видели, он не такой!..

Я согласился:

— Об этом и Штеменко ему сказал: «Вы не обидитесь, товарищ Закариадзе? Вы играете Сталина дряхлым, а он был орел!» «Спасибо, что вы мне это сказали, но я уже сыграл свою роль», — ответил ему Закариадзе.

Потом я рассказал Лазарю Моисеевичу о Н.К. Симонове:

— Когда его хотели уволить за то, что он сорвал спектакль в театре, он только сказал: «Мне это очень неприятно, так как товарищ Сталин, когда об этом узнает, очень расстроится — ведь мой портрет в роли Петра Первого стоит у него на столе».

Лазарь Моисеевич очень хохотал и спросил:

— Это правда? Очень остро! Не уволили его?

А я опять стал настаивать, что ему надо писать воспоминания:

— Пусть это будут даже отдельные эпизоды, потом они сложатся в книгу. Надо, чтобы кто-нибудь помог. Ведь Брежнев, конечно, не сам писал свои книги, а кто-то за него.

— Да, наверно, и не один человек… А у меня нет никого. Мне надо все самому делать — даже просто писать на бумаге. Это очень трудно. Надо ведь уметь, а то напишешь ерунду какую-нибудь. У меня, конечно, есть возможность ходить в библиотеку Ленина, там есть абонемент у меня, но это все не то…

Стали говорит о возобновлении «Царя Федора Иоанновича» в МХАТе.

— Вы должны играть Бориса. Это сильная личность и прогрессивная, он начал то, что сделал потом Петр Первый. А как у вас сейчас в театре? Как вы относитесь к. современной эволюции? Как ваши «старики»?

— Да их уж нет почти, а тем, кто остался, уже под восемьдесят.

— Значит, инфаркты им уже не страшны… Я видел Массальского, очень похудел, это что — нарочно?

— Нарочно так не худеют.

Майя спросила:

— А где Вербицкий? Такой красивый, я его часто встречала. Папа, помнишь, он играл в «Княжне Мери».

— Он умер, покончил жизнь самоубийством. Это был очень порядочный человек, мой друг и однокурсник…

— Я встречался с режиссером Александровым, когда он снимал доклад товарища Сталина в Кремле в 1936 году. Мне было поручено этим заниматься, — сказал Лазарь Моисеевич после паузы.

— Александров говорил что ему Ворошилов давал сигнал, когда снимать, а когда не надо… А интересно, что было в письме, которое перед смертью написал в ЦК партии Фадеев? — спросил я.

— Я думаю, что он покончил с собой по личным мотивам, а не из-за политики. Он ведь пил очень.

— Да, и Шолохов пил и пьет, но он же не стреляется, как Фадеев или как Орджоникидзе. Орджоникидзе ведь тоже застрелился, а об этом не писали тогда, а сказали — от сердца умер…

Лазарь Моисеевич задумался. Уставился в пол. И ничего мне не ответил…»