Власов: Восхождение на эшафот

Сушинский Богдан Иванович

— Не слишком ли навязчивые рекомендации, капитан? Неудобно как-то получается.

Штрик-Штрикфельдт оглянулся и с лукавой ухмылкой, словно вот-вот должен был подморгнуть, многозначительно изрек:

— За навязчивость, конечно, простите. Но уверен, что, увидев Хейди, вы сами почувствуете себя навязчивым.

27

По мере того, как машина спускалась с небольшого, поросшего соснами перевала, чаша горной долины раскрывалась, словно огромный голубовато-зеленый бутон. Санаторий — два трехэтажных

корпуса с несколькими одноэтажными флигелями и хозяйственными постройками под островерхими черепичными крышами — возник на берегу озерца как-то неожиданно, нарушая царившую в этой скалистой пиале естественную гармонию неочеловеченного бытия.

— А вот и она, богема воинства СС, — с непонятной Власову иронией произнес Штрик-Штрикфельдт. — Мне пришлось побывать здесь только однажды. Не в качестве курортника, естественно.

— Хотите сказать, что в качестве курортника было бы невозможно?

— Если сюда и допускают не эсэсовцев, то лишь очень высокого ранга. Как вас, например, господин командующий.

— Ну, еще неизвестно, как меня здесь воспримут.

— Не сомневайтесь, с надлежащим почтением, — как бы между прочим обронил Штрик-Щтрикфельдт. — По-иному и быть не может. Я же блаженствовал здесь в качестве личного гостя начальника санатория фрау Биленберг. Но не в этом дело, — поспешно уточнил капитан. — Главное, что после этого посещения месяца три только и бредил окрестными красотами. Вы готовьтесь к тому же.

Капитан вопросительно взглянул на командующего, но тот предпочел отмолчаться.

Теперь шоссе спускалось по крутому серпантину, и генерал чувствовал себя, как пилот в пикирующем бомбардировщике. Упершись руками в приборную доску, он мрачно созерцал некогда пленившие капитана красоты, не воспринимая их и даже не стремясь преломить это свое меланхоличное невосприятие.

Истинный военный, он не умел радоваться дням затишья, проведенным в глубоком, постыдно безмятежном тылу, в то время как миллионы его собратьев испытывают судьбу в окопах. Причем независимо от того, по какую сторону фронта они оказались.

Впрочем, какое отношение он имеет ко всему тому, что происходит на европейских фронтах? И на востоке, и на западе сражаются совершенно чужие ему армии. Одну из них — генералом которой в свое время был — он предал. Другая не приняла его, впрочем, под знамена рейха он и не стремился. Остальные же, как он понимает, брезгливо отвернулись. Но при любом раскладе несколько дней, проведенных в горном санатории, должны будут запомниться ему как экскурсия в мирную, довоенную жизнь.

— И много их там сейчас, посреди войны отдыхающих? — угрюмо и явно запоздало поинтересовался генерал, как только машина вышла из «пике», чтобы приблизиться к санаторию по каменистому побережью озера, оказавшемуся большим, нежели это представлялось с высоты серпантина.

— Два десятка высших офицеров. В основном после тяжелых ранений, предварительно залеченных в госпиталях. Кстати, именно здесь оттаивал когда-то после подмосковных морозов сорок первого известный вам обер-диверсант рейха Отто Скорцени.

Услышав это имя,

генерал заметно оживился и взглянул на корпуса «Горной долины» совершенно иными глазами. Для капитана не было тайной, что Власов внимательно следит за событиями, связанными с операциями Скорцени, и является его почитателем, причем уже далеко не тайным.

— Уверен, что санаторий будет гордиться этим, как всякий уважающий себя храм гордится мощами святого.

— Хорошо сказано, господин командующий. Уже гордится. Правда, злые языки утверждают, что командир дивизии «Дас Рейх» только потому и сослал сюда своего любимчика Скорцени, что хотел спасти от русской погибели. Слишком уж несолидной для фронтового офицера оказалась его болезнь!

— Об этом вскоре забудут, — решительно вступился за Скорцени генерал. — Как и о многом другом. А легенда о залечивавшем здесь свои раны «самом страшном человеке Европы», как называют его в прессе, останется.

Капитан задумчиво кивнул.

— Легенда — конечно… Эта война породит великое множество самых невероятных легенд, одной из которых неминуемо станет легенда о генерале Власове.

— О предателе Власове, — процедил генерал с такой горькой иронией, словно речь шла о ком-то другом, которого сам он просто-таки не мог терпеть.

— «Предателем» вы будете представать только в агитках коммунистов, а в сознании всех остальные — в ипостаси спасителя, человека, пытавшегося освободить народ от кровавого коммунистического ига. Со временем это вынуждены будут признать даже ваши лютые враги.

— Но со временем, — согласился с ним генерал.

— Что-то я не заметил, господин командующий, чтобы вы работали над мемуарами или хотя бы вели дневниковые записи.

— Я их действительно не веду.

— Напрасно. Лишив мир собственного видения цели Русского освободительного движения, вы, таким образом, развяжете руки его хулителям. А ведь миру важно будет знать, с какими мыслями вы сдавались в плен, какие цели ставили перед собой. Ваши дневники и мемуары определяли бы суть вашего образа.

— Его определяют мои поступки и дела.

— Почитатель «власовского движения» редактор газеты «Дас Шварце Кор» Гюнтер д’Алькен решительно не согласился бы с этим вашим утверждением.

— Следует полагать, что вы уже беседовали с ним? — оживился Власов.

— Понимая, что после войны эсэсовская газета уже вряд ли кому-либо понадобится, он намерен заняться книгоизданием, поэтому с издателем проблем не возникнет.

— Так говорили или нет? — настоял на своем вопросе командарм.

— Говорили, естественно. Гюнтер поинтересовался, пишете ли вы мемуары, ведете ли дневники, и я сразу же уловил, к чему он клонит.

— Через вас он хотел бы получить доступ к моим записям?

— Но не для того, чтобы делиться впечатлениями от них с СД, — поспешил заверить Власова капитан. — Вовсе не для того.

— Уверен, что он также поинтересовался, ведете ли какие-либо дневники вы, Вильфрид, — интригующе улыбнулся командарм. — Ибо кто, как не вы, имеете непосредственный доступ к русскому генералу.