Власть без славы. Книга 1
Шрифт:
Он схватил ее за плечи и поглядел ей в глаза. В нем тоже пробудилась страсть, но ему было неловко и немного стыдно. Внезапно он отодвинулся от нее, поднял с полу шляпу и котелок для чая и хрипло сказал: — Что мы делаем? Давайте, я лучше налью чаю.
Нелли раскраснелась, волосы ее растрепались, из пучка на затылке выбились пряди. Она взяла котелок и налила из кипятильника чай. Схватив котелок, Билл пошел к двери.
— Тут стыдного ничего нет! Ровно ничего! — Нелли вытащила из-за корсажа клочок бумаги и сунула ему в свободную руку. — Будьте здесь вечером, в восемь часов.
—
— Пустяки. Все будет хорошо. Вы должны прийти. Сегодня вечером, в восемь часов, — решительно повторила она, поправляя волосы.
Он хотел было что-то ответить, но за дверью, ведущей из кухни в дом, послышались шаги.
— Уходите, — сказала Нелли. — Я люблю вас. Вы должны понять. Вечером в восемь. Мы поговорим.
Билл колебался. Не успел он ответить, как в кухню вошла кухарка. Постояв минуту в нерешительности, Билл вышел. «Боже милостивый! — повторял он про себя, обходя окруженную лесами постройку. — Боже милостивый!»
Джон Уэст был мрачен, но не роман Нелли с Биллом Эвансом являлся причиной его дурного настроения. Он не видел никакой перемены в Нелли. Он не замечал, что она раз или два в неделю уходит в кино, не беря с собой детей; не замечал он и ее нервности, и того, что она разговаривает с ним сквозь зубы. Он привык смотреть на Нелли как на вещь, которая всегда тут и никуда не денется, как на неодушевленную принадлежность того мира, где он был властелином. Мысль о том, что она может ему изменить, никогда не приходила ему в голову.
Война тоже не вызывала у него особой тревоги — наоборот, после недавнего известия о вступлении Америки в войну его надежды на победу союзников стали еще радужнее.
Его тревожили совсем другого рода известия из Америки: умер Лу Дарби!
Газеты намекали на то, что дело тут нечисто: либо Дарби сам отравился, либо его намеренно или случайно отравили. И почему этот Дарби не вступил в армию, когда он, Джон Уэст, просил его об этом? Он остался бы жив и стал бы чемпионом мира. Теперь Джон Уэст уже раскаивался в том, что, разозлившись, с помощью Бэкона сделал все, чтобы связать Дарби по рукам и ногам. Они написали нью-йоркскому импрессарио, запугали его угрозами, пообещали денег и в конце концов заставили отказаться от устройства матчей для Лу Дарби, пока не кончится война.
Дарби отчаянно пытался сам организовать свои выступления, но письма Бэкона к Рикарду и начавшаяся в Америке военная истерия поставили перед ним непреодолимые препятствия. Потом нью-йоркские газеты, по наущению Уэста и Бэкона, начали травить Дарби, обвиняя его в уклонении от военной службы. Некоторое время юноша, которого многие австралийцы считали лучшим боксером, когда-либо надевавшим перчатки, был вынужден зарабатывать на хлеб, разъезжая по маленьким захолустным городкам и выступая в балаганах. Джон Уэст и Бэкон ликовали. Они хорошо проучили Дарби — теперь он вернется и вступит в армию, а после войны они выпишут из Америки чемпионов бокса и будут устраивать для него матчи.
Австралийские враги Лу без особого труда убедили американских импрессарио лишить молодого
Ни выступлений, ни друзей — только отчаяние и полное одиночество. Прошло еще немного времени, и пресса обоих континентов стала изображать Дарби трусом, убежавшим от военной службы. Потом, когда Америка под оглушительный рев фанфар вступила в войну, отравленные перья нью-йоркских писак наперебой старались оклеветать и погубить юношу, который не требовал ничего, кроме того, чтобы ему дали возможность следовать своему призванию.
Дарби отказался вернуться в Австралию; вместо этого он вступил в ряды американской армии. Но это уже ничего не могло изменить. Молодой боксер превратился в измученного, отчаявшегося и больного человека.
Австралийские любители спорта были возмущены, узнав, что Лу Дарби умер, отравившись пищей в американском военном лагере в Теннесси, где он проходил обучение перед отправкой во Францию.
Можно ли было сказать, что Джон Уэст и Бэкон виновны в гибели Лу Дарби? Видимо, Барни Робинсон считал, что это так, ибо Джон Уэст, придя однажды утром в контору, услышал, как он хриплым от горя и возмущения голосом говорил Бэкону:
— Ну, теперь, надеюсь, вы с Джеком довольны!
— Мы с Джеком тут совершенно ни при чем, — возразил Бэкон, тыча пальцем в газету, которую Барни бросил перед ним на стол. Лицо Бэкона стало белым, как его волосы. Он, как и все, был потрясен этим известием. Дарби всегда вызывал в нем восхищение, и он первый помог молодому боксеру попытать счастья в Сиднее. Внезапно он с ужасом осознал свою роль в заговоре против Дарби, и его охватило чувство огромной вины.
— Ни при чем? — переспросил Барни. Он ухватился за край стола, и лицо его искривилось, а глаза наполнились слезами. — Вы с Джеком затравили его. Я все знаю — вы его затравили потому, что…
Увидев входившего Джона Уэста, он осекся. Потом взял со стола газету и повернулся к нему.
— Вот! Ты видел это?
— Видел.
— Надеюсь, теперь ты доволен.
— Я? Что ты хочешь сказать?
— Надеюсь, ты доволен, что свел этого мальчика в могилу.
Джон Уэст поежился. С тех пор как он узнал о смерти Дарби, его несколько беспокоила совесть.
— Не будь дураком, — сказал он. — Я не виноват, что он съел какую-то отраву. У меня было твердое намерение сделать из него после войны чемпиона мира, чего бы это мне ни стоило.
— Чего бы это тебе ни стоило! — насмешливо передразнил Барни. — Слушай, я же знаю, что в боксе тебя интересует только нажива. И знаю, что, с тех пор как началась война, ты совсем рехнулся от страха потерять свои миллионы. Но ты хочешь, чтобы твои миллионы защищали другие, а Дарби тебя не послушался, и ты стал его травить — и затравил насмерть!