Власть и наука

Сойфер Валерий Николаевич

Каждый серьезный ученый ничего иного на месте Карпеченко сказать бы не смог. Вопрос, поставленный Яковлевым, не мог быть решен в те годы, как остается нерешенным полностью и сегодня. Так что слова Карпеченко были правильными и честными. Но один упрек ему все-таки сделать можно. Будь он более изощренным политиком, он, возможно, построил бы свой ответ иначе, категорично и авторитетно сказал бы, что нельзя перескакивать через нерешенные проблемы, закрывать на них глаза. Будь он осмотрительнее, он тем более должен был так говорить после речи Лысенко. Он мог бы догадаться, как ловко использует Лысенко свое вранье об уже достигнутых сорока процентах прибавки урожая, и дай Карпеченко ему отпор в таком преувеличении, или скажи Яковлеву, что не может идти по пути тех, кто несерьезно манипулирует цифрами и обещает несбыточное, он мог бы и сам выиграть в глазах наркома, и Лысенко на место поставить. Но этого не случилось. Георгий

Дмитриевич туманно изъяснялся о будущих успехах, вроде бы и не отрицал их и что-то обещал, но всем было ясно, что никакой практической программы у него нет, что не дадут ни сегодня, ни завтра ни килограмма лишнего зерна его обещания говорить с ботаниками, селекционерами, другими учеными на какие-то отвлеченные темы. Ведь от слов "мы возьмем генетику на себя" у любого наркома, ждущего конкретных цифр, могло только расти раздражение, особенно учитывая тот факт, что здесь же сидел такой же молодой человек -- Трофим Денисович Лысенко, не столь, правда, обласканный зарубежными профессорами и никакими премиями Рокфеллеров не увенчанный, но делающий конкретные дела, нужные Родине, такие дела, от которых душа согревается.

Вот так и получилось, что в этот день Карпеченко (и Вавилов, и Мейстер, и Тулайков) проиграли свой главный бой с Лысенко и даже не заметили, что это был бой -- жестокий поединок с хитрым и коварным соперником, положившим их на лопатки всех разом.

Сколь пагубна такая позиция, нарком Яковлев продемонстрировал им сразу. Взяв слово после выступления Карпеченко, он сказал:

"Представьте себе, что мы пришли бы к вам в качестве предпринимателей и сказали бы, что наша житница Волга, что наши наиболее хлебные места в роде Юго-Запада Сибири выбиваются из сил на невероятно низких урожаях. Так вот советский "предприниматель" интересуется: чем можно помочь в этом деле? Уровень наш поднимается, возможности растут, крестьяне пошли в колхозы. Так чем же может помочь им наука? Американцы приезжают и поражаются технике наших совхозов, приезжают германцы и утверждают, что ничего подобного им и не снилось.

Выставка в Кёнигсберге создает огромные очереди желающих побывать на ней. Разве все это не говорит о колоссальных возможностях, которыми мы обладаем! Так чем же может помочь советская наука нашему полеводству, обладающему такими неизмеримыми возможностями?" (35).

Яковлев дал понять, что дальше так продолжаться дело не может, что правительство готово идти на любые затраты, будут щедро субсидировать науку, но времени на раскачку нет, нужны немедленные, конкретные, если угодно -- героические усилия ученых, которые дадут практический успех. Яковлева, видимо, не на шутку разозлило лавирование Карпеченко. Причем необходимо признать, от него наверняка не менее жестко требовало его руководство, и Сталин в первую голову, немедленных, решающих успехов, сравнимых с невиданными нигде в мире ранее успехами в развитии промышленности: почему же там -- могут, а здесь -- пасуют? Что, тут люди -- другие, не советские?! Свое раздражение Яковлев выказал тут же, так как следующего выступавшего -- профессора Н.А.Максимова, попробовавшего на очередной практический вопрос наркома дать уклончиво-наукообразный ответ, он прервал совсем грубо. Он метнул Максимову реплику о "недопустимости игры в науку" и о необходимости, наконец, перейти на рельсы практики:

"Вот именно этого поворота лицом к требованиям социалистического сельского хозяйства ждет сельско-хозяйственное производство от научных агрономических работников", --

однозначно заключил Яковлев (36), а газета "Соцземледелие", печатая отчет об этом заседании, выделила эти слова наркома жирным шрифтом.

Такие публикации не могли не производить вполне определенного впечатления на людей в стране. Лысенко уже представал героем науки, а настоящие ученые полупроигравшими, особенно, если учитывать вес слов академика Вавилова, превознесшего Лысенко и даже заявившего, что факты Лысенко -- бесспорны. Поэтому нет ничего удивительного в том, что уже в октябре того же 1931 года Всеукраинский съезд по селекции встретил Лысенко бурными приветственными аплодисментами (37).

Такое признание учеными Лысенко за своего, за яркого представителя их профессиональной группы было той ошибкой, за которую многим из них пришлось расплатиться собственной жизнью. Вместо критического и строгого отношения к новаторствам, как того требует наука, ученые отнеслись легкомысленно и придали "выходцу из народа", "выдвиженцу", как тогда называли таких простецких по происхождению и виду парней, вес и значение. А захваливание идей и работы Лысенко, якобы доказывающей правоту идей, автоматически выводило Лысенко в лидеры науки в глазах властителей страны.

Непредвиденная трудность в использовании мировой

коллекции семян

Вавилов с явной симпатией относился к Лысенко с начала его

выдвижения в ученые и активно хвалил его работы на протяжении почти 8 лет (с 1929 до 1936 года), чем помог ему за эти годы сформировать в глазах публики и властей образ талантливейшего ученого. Почему это произошло?

Мне не раз доводилось слышать от биологов старшего поколения, что Лысенко покорил Вавилова еще до того, как, приехав в Ленинград, он выступил в январе 1929 года на съезде генетиков (38). Рассказывали, что будто бы уже в Гандже состоялась их первая встреча, и что лично от Вавилова молодой агроном получил приглашение послать доклад на генетический съезд. Мне не удалось найти документы, подтверждающие это. Но одно свидетельство живого интереса Вавилова к работе Лысенко, интереса, проявленного еще до выступления последнего на съезде, имеется. Съезд открылся 10 января, доклад Лысенко был назначен на последний день работы секций съезда (на 15 января), а уже 11 января в ленинградской газете "Смена" было опубликовано такое заключение Вавилова, когда он обсуждал то, о чем говорил Лысенко -- об отношении растений к низким температурам: "Учитывая этот признак, мы станем лучше районировать наши сорта и культуры" (39).

Однако, как мне представляется, причина интереса Вавилова к яровизации и ее автору, гораздо глубже. Лысенковские фантазии воспламенили Вавилова именно потому, что в них он увидел выход из тяжелого положения, в котором очутился сам. В изучение собранной под его руководством мировой растительной коллекции были втянуты тысячи людей, высевавших семена, следивших за развитием посевов, придирчиво относившихся к каждому образцу и не забывавших главную цель -- искать те новые формы, которые могли быть с пользой применены на благо советского сельского хозяйства, главным образом через срочное выведение новых высококачественных сортов. Именно в этом направлении Вавилов призывал всех своих сотрудников работать.

Но одна из принципиальных трудностей скоро выявилась и принесла горькие минуты Вавилову. Растения дальних стран, приспособленные к климатическим условиям, отличным от российских, -- к иной продолжительности дня, к иным сезонным колебаниям погоды, -- либо неравномерно прорастали, цвели и плодоносили, либо вообще теряли всхожесть. Но раз нельзя было добиться синхронизации в цветении форм, которые предстояло скрестить друг с другом, то надежды на то, что иноземные формы помогут резко ускорить темпы выведения новых сортов, улетучились.

И вдруг Вавилов сообразил, что открытие яровизации может облегчить выход из положения. Если даже озимые сорта, будучи подвергнуты температурной предобработке, так ускоряют развитие, что колосятся много раньше -- в совершенно для них несвойственные сроки, то уж, конечно, более легкую задачу -- заставить всякие заморские растения цвести одновременно -- можно будет разрешить. Если все сорта из собранной ВИР'ом мировой коллекции, до сих пор имевшие разновременные сроки развития, удастся синхронизировать, и все они начнут цвести в одно время с местными сортами, то удастся обойти главную трудность: можно будет свободно переопылять цветки любых сортов и получить, наконец-то, гибридное потомство, а затем из этого моря гибридов отобрать лучшие перспективные формы... Тогда скачок отечественной селекции будет гигантским, разнообразие первичного материала необозримым, успехи неоспоримыми. Быстро сообразивший это Вавилов стал активно помогать Лысенко, который, еще не понял возможности, увидевшиеся Вавилову.

Для начала Вавилов дал указание яровизировать пшеницы ВИР'овского запаса и высеять их под Ленинградом и в Одессе. При этом часть растений тех сортов, которые под Одессой не колосятся, дали зрелые семена. Лысенко тут же раздул этот результат и представил его как доказательство того, что теперь все сорта можно будет высевать в необычных для них зонах (40). Категоричный вывод очень понравился Вавилову, и, поверив на слово, он много раз выступал по этому поводу, захваливая метод яровизации. Конечно, ни к каким реальным практическим выгодам данный способ не привел и успехам селекции не способствовал. Вавилов авансом выдал восторженную оценку, повторенную позже и некоторыми его учениками (см. напр. /41/). Вместе с тем, надежды Вавилова были искренними, о чем говорят строки из его записных книжек за 1934 год. Они пестрят заметками о яровизации, он делает запись, что сам "хочет подучиться яровизации" (/42/, см. также книгу Поповского /43/). Понять радость Вавилова можно. Будучи лично оторванным от экспериментов, погруженный в массу организационных дел и веривший словам других так же, как он верил самому себе, Николай Иванович застрял в паутине лысенковских измышлений и обещаний. Он не заметил, как несовершенна сама гипотеза, как далек до завершения процесс её экспериментальной проверки. По-видимому сыграло роль и то обстоятельство, что к Лысенко благоприятно отнесся Максимов -- ведущий сотрудник ВИР'а, близкий к Вавилову человек.