Власть пса
Шрифт:
– О, прошу прощения, – кивнул мальчик в сторону гостей. – Вы готовы сделать заказ, сэр?
Фил откинулся на стуле и, растягивая слова, произнес:
– Я полагал, что мы с вами уже договорились. Думал, мы сообщили обо всем заранее.
– Мы бы хотели курицы, мальчик, – откашлявшись, пояснил Джордж.
Кроме Джорджа, никто из ковбоев не решился воспользоваться салфетками. Глядя на брата, Фил тоже заправил салфетку за воротник и склонился над жареной курочкой. Надо признать, курица действительно была неплоха, хотя, возможно, особую пикантность еде придавал соус его голода. Компания шестерых тотчас слиняла из зала, и мальчик направился убирать за ними стол
– И скажу я вам, – расхохотался Фил, – выглядел он весьма растерянным.
– Ладно, ребята, – подал голос Джордж, – вы идите, а я пойду расплачусь.
– Разве тебе еще не принесли счет? – спросил брат.
– Нет, так что идите, наслаждайтесь музыкой, огнями, – продолжал Джордж (нечасто он так выражался!), – а я пойду расплачусь.
И они продолжили веселиться. Сияя улыбками, у стойки бара курили спустившиеся сверху девицы и клянчили у юношей выпивку. Филу, смотревшему на них со стороны, вдруг сделалось странно неуютно, как будто даже одиноко, он вроде пожалел, что родился Бёрбанком или что-то подобное. Несладко будет парням с утра грузить скот с раздутыми с похмелья головами, кто-то из них, наверное, подхватит триппер или сифилис, но сейчас-то они резвятся на славу, и, кто знает, может, оно того и стоит. Сыплют своими грошами, ласкают девиц, – а теперь еще и запели.
«…Жаркие деньки стоят сегодня в старом городе».
«Ла-ла-ла-ла-ла», – подпевали они, ведь большинство погонщиков не знали слов. Но Фил-то хорошо их знал и, глядя в пустой стакан, едва заметно шевелил губами, бормоча настоящие слова песни. Он вспомнил о днях своей молодости, что пришлись на время испанской войны, как устраивали фейерверки на Четвертое июля и как играли духовые оркестры в каждом парке самого захудалого города. Славные былые деньки… Не в один ли из таких дней он впервые встретил Бронко Генри?
«…Жаркие деньки стоят сегодня в старом городе».
Фил вышел на улицу справить нужду и увидел, как с востока восходит луна. Застегнув штаны, он обошел вокруг салун со всеми его обитателями и побрел сквозь заросли полыни к гостинице – все той же «Красной мельнице». У стойки при входе никого не было, и Фил решил сделать всю работу самостоятельно. Он взял карандаш и вписал в книгу свое имя. И имя Джорджа, который, очевидно, совсем забыл о таком маленьком дельце.
Поднявшись наверх, Фил стал заглядывать подряд во все комнаты, однако нигде не находил брата. Добравшись до последней, он снял ботинки, штаны и улегся на сено. Он хотел дождаться Джорджа, чтобы позвать его в выбранную комнату, и потому не смыкал глаз, прислушиваясь к шагам на лестнице – к такой знакомой тяжелой поступи брата.
Комната залилась сиянием взошедшей луны. Свет выхватывал из темноты белый кувшин и таз для умывания, высокий узкий шкаф и кольцо пеньковой веревки под окном. Фил ворочался с боку на бок и, улегшись наконец на спину, задумался – сказал бы ему кто в молодости, что его так будет выводить из себя луна. Высокий и худой, в одном белье, он поднялся с постели и подошел к окну. Где, черт подери, Джордж? И вдруг, вспомнив слова Старой Леди, мужчина улыбнулся.
Иди найди Джорджа. Найди своего брата. Какими бы разными они ни были, они оставались братьями, и в жилах их текла одна кровь.
Наверное, сидит со своим дружком с телеграфа. В одних носках
В окнах над железнодорожной станцией не горел свет. Чтобы указать путь силе, когда та прибудет на станцию, крыло семафора было поднято. Луна спорила с висящим на стрелке мерцающим фонарем. Бледный свет заливал водной гладью поросший бурьяном холм за пределами города и выхватывал из темноты надгробия, разбросанные у его подножия, словно игральные кубики.
Он что, заснул? Неужели Фил задремал? Он увидел профиль стоявшего посреди комнаты Джорджа. Тот всего лишь стоял, но Фил как будто застал его врасплох – чего бы иначе ему стоять вот так посреди комнаты?
– Джордж?
– М-м-м.
Фил услышал, как заскрипела кровать под весом брата. Запыхавшись, Джордж наклонился, чтобы снять ботинки, а после встал, чтобы расстегнуть ремень.
– Где ты был? – прошептал Фил. – Остальные уже легли?
В комнате повисла тишина.
– То, что ты сказал сегодня про мальчика, – заговорил наконец Джордж, – довело ее до слез.
Ее?
Ее!
Вот как, значит. Мальчишка тут же побежал к мамочке, или та сама стояла-подслушивала за распашными дверями.
Ее!
Шмыгнув носом, Фил сглотнул слюну. Впрочем, как бы Джордж ни беспокоился о ней, Фила тот не винил, в этом можно было не сомневаться. Насколько он знал брата, Джордж никого ни в чем не винил. За это нечеловеческое качество никто и не выносил его присутствия. Его молчание люди принимали за недовольство, однако причин повздорить с Джорджем у них не имелось. Молчание заставляло их чувствовать себя виноватыми, но не давало повода излить вину со злостью. Однако Фил вины не чувствовал. Он не держал тузов в рукаве и всегда играл теми картами, какие ему выпадали.
Если она стояла за дверью – что ж, не нужно было подслушивать, а если она и услышала, то что? Так ли обидно узнать, что люди думают о ее дитятке? Сама бы ему намекнула, что неплохо стать нормальным человеком.
А что Джордж там делал так долго? Стоял с ней, беседовал? Может, она плакала на его плече? А он гладил ее и голубил? Фил аж вздрогнул при мысли об этом. Пока Джордж забирался в постель, Фил облизнул губы. Представить, чтобы Джордж дотронулся до женщины, ласкал ее – да будь он проклят!
– Что-нибудь слышно про силу?
– Нет, – ответил Джордж.
Она плакала.
Она!
IV
Фил видел Джорджа насквозь.
Небесно-голубые глаза Фила кому-то казались невыразительными, кому-то невинными, однако то были чуткие, невероятно острые глаза, с радужкой не менее чувствительной, чем роговица, и потому даже малейшие изменения света и тени не оставались без его внимания. Так же как руки Фила замечали затаившуюся гниль в сердцевине дерева, его тайную слабость, так и глаза его смотрели вдаль и внутрь. Он легко разоблачал защитный окрас животных – сей бесхитростный обман природы. Увидев смутные очертания дичи, притаившейся в сухих ветках, листьях или земле, Фил улыбался и стрелял без промаха. По более слабому следу одной из лап на песке или снеге он узнавал хромоту волка, а по колыханию травы – приближение змеи, что вот-вот разинет пасть и проглотит крошечных мышат, пока их мать будет носиться кругами и пищать от ужаса. Фил следил за неровным полетом сорок, кружащих в поисках падали, распухшего зверька или выброшенного за сарай подгнившего бычьего окорока. В резком изгибе ручья, где вспять поворачивали бурлящие воды, замечал укрывшуюся в тени камня форель.