Власть в XXI столетии: беседы с Джоном А. Холлом
Шрифт:
Дж. Х.: И мне кажется, что существует еще один фактор, связанный с этим. Если мы зависим от воинской повинности, война должна взывать к людям: это война, ведущаяся ради того, чтобы положить конец всем войнам, война во имя распространения демократии, а не просто территориальный спор.
М. М.: В какой-то степени это так. Одна из любопытных особенностей Первой мировой войны заключается в том, что страны, которые были предположительно агрессивны, — те, что нападали, — не делали сначала каких-то громких агрессивных заявлений.
Дж. X.: Но они к ним пришли.
М. М.: Спустя приблизительно три месяца Германия предъявила территориальные
Дж. Х.: Хотя мы согласны друг с другом по многим вопросам, между нами все же сохраняются разногласия. Я смотрю на цели войны немного иначе. Мне кажется, что в период с конца XIX в. и до 1945 г. лидеры великих держав чувствовали, что им были необходимы две вещи: национально гомогенные общества со своей территорией, обеспечивающей надежные источники поставок, и защищенные рынки. Все изменилось тогда, когда Франция и Германия после Второй мировой войны решили отказаться от независимости в производстве угля и стали взаимозависимыми, поэтому у них теперь нет своего самостоятельного военно-промышленного комплекса. Но до этого момента планы Гитлера относительно геополитической автономии были совершенно обычным делом. Ставки повышались, потому что государства хотели обладать полной властью.
М. М.: Да, но было бы сложно описать Австро-Венгрию в таких терминах, а что касается Германии, то она создала неформальную империю, или гегемонию, в Юго-Восточной Европе. Германия не нуждалась в формальной империи. А имперское соперничество улаживалось дипломатическими средствами. Первая мировая война началась вовсе не из-за имперского соперничества, хотя оно сыграло важную роль в Русско-японской войне 1905 г. В Восточной Азии все обстояло иначе, но это происходило потому, что Япония была окружена другими имперскими державами и сама не обладала значительными природными ресурсами. Ресурсный империализм казался убедительным некоторым японским элитам, и они в конце концов одержали верх в длительных внутренних дебатах в Японии. Но я не думаю, что это верно для Германии или Франции, которая имела заморскую империю. Сырье для промышленности можно было получить и другими способами, и Германия так или иначе справлялась с этой задачей. Русские получали значительные иностранные инвестиции, поэтому их тоже все устраивало.
Дж. Х.: Меня это не слишком убеждает: конечно, в экономике важны не столько факты сами по себе, сколько то, что люди считают фактами. Но я говорю не о том, что национализм в союзе с империализмом вызвал войну, а только о том, что это изменило характер войны, когда она уже началась.
М. М.: Как только война началась, у Германии действительно были веские причины, чтобы стремиться установить контроль над континентом, потому что, оказавшись в блокаде, немцы действительно попали в сложную ситуацию. И австрийцы тоже. Конечно, Вторая мировая война была иной, потому что один из режимов разжигал конфликт. Главная иррациональность здесь — неспособность Великобритании, Франции и России сформировать единый союз, и это было обусловлено идеологией, ненавистью между капитализмом и коммунизмом.
Дж. X.: Истощение Великобритании и Франции в Первой мировой войне также сыграло свою роль.
М. М.: Да, но к 1938–1939 гг. они уже не были слабыми. Если бы они сформировали такой союз до того, как Гитлер создал свою огромную военную машину, то Гитлера можно было бы
Дж. Х.: Однако эта война шла не только в Европе, но и в Восточной Азии, действительно соединяя национализм с империализмом — даже если я не прав в вопросе о наличии такой комбинации во время Первой мировой войны. Конечно, Гитлер действительно типичен в своем желании обеспечить для немцев Lebensraum[12] вместе с румынской нефтью, которая позволила бы Германии успешно развиваться и дальше.
М. М.: Конечно, он полагал, что делает именно это. Гитлер был удивлен, когда Сталин не позволил ему заполучить господство над Румынией без войны. В случае с японцами ясно, что это было стремление к империи в традиционном территориальном смысле.
Дж. X.: Это межимперская война, которая является, однако, войной на уничтожение, совершенно не похожей на предыдущие межимперские войны.
М. М.: Отчасти потому, что средства уничтожения стали такими мощными; она была еще и глобальной войной, в которую были вовлечены все континенты, за исключением Латинской Америки.
Дж. Х.: И здесь особенно зримым становится национальный принцип в том смысле, что в ряде регионов центральной задачей политики сделалось истребление населения, чтобы обеспечить доминирование своей этнической группе.
М. М.: И, как в Первой мировой войне, результатом было создание из империй более этнически чистых национальных государств.
Итак, война — один тип кризиса. Второй тип является экономическим, хотя эти кризисы были не такими серьезными или разрушительными, как военные. Нормальные циклы роста и спада — это часть динамики капитализма. Но Великая депрессия, благодаря своему масштабу, стала чем-то большим; наша нынешняя великая рецессия также не является просто циклическим спадом. Великий бум, начавшийся после окончания Второй мировой войны, который, разумеется, мы не рассматриваем как кризис, тоже выходил за всякие рамки и имел серьезные последствия, которые вряд ли можно будет повторить.
Дж. Х.: И мы забываем о менее крупных депрессиях или рецессиях, которые являются не просто цикличными. После 1919 г. возвращение к нормальной жизни в некоторых местах давалось очень непросто. Но немногие экономики в 1920-х годах переживали бурный рост. Это привело к Великой депрессии — одному из серьезных экономических кризисов. Не могли бы вы остановиться поподробнее на Великой депрессии? Каковы были ее причины?
М. М.: Я сначала опишу ее развитие в США, которые в экономическом отношении пострадали от нее сильнее всего. Имела место последовательность шоков, которые, накапливаясь, привели к тому, что обычная рецессия переросла в депрессию. Не нужно забывать, что экономика 1920-х годов никогда не была особенно процветающей, а массовое потребление никогда не было очень высоким. Но затем в середине 1920-х годов наступила глобальная сельскохозяйственная рецессия, вызванная перепроизводством. Это было одно из следствий Первой мировой войны. В США в 1928 г. спад распространился на строительство и промышленное производство. В то же самое время лопнул пузырь на фондовой бирже, так как инвесторы оказались излишне самонадеянными, поверив в способность превозносимого всеми технического прогресса генерировать прибыль. Сочетание чрезмерных инвестиций и спада на производстве породило множество избыточных производственных мощностей и вызвало волну банкротств, банковский кризис и рост безработицы. Кредиты закончились, а затем резко упало потребление. Правительство и федеральная резервная система ответили на это дефляцией и ограничением денежной массы. Это соответствовало экономической ортодоксии, согласно которой роль правительства должна заключаться только в том, чтобы помогать «ликвидации» акций, нерентабельных фирм, лишних рабочих мест и высокой заработной платы, пока рыночные силы не восстановят равновесие. Но все пошло не так. Наоборот, дефляция вызвала перерастание все более усугублявшейся рецессии в Великую депрессию.