Властелин «чужого»: текстология и проблемы поэтики Д. С. Мережковского
Шрифт:
Пьеса «Будет радость» датируется 1914 г. по письму Д. Мережковского к Ф. Батюшкову из Парижа от 27 апреля — 10 мая 1914 г.
«Глубокоуважаемый Федор Дмитриевич,
я написал пьесу из современной русской жизни. Она вполне понятна, проста и, кажется, абсолютно цензурна. Мне бы хотелось познакомить с ней Вас, Н.А. Котляревского и В.А. Теляковского. Я возвращаюсь 5 мая в Петербург (выезжаю отсюда из Парижа 3 мая). Надеюсь, что застану Вас в Петербурге? Но застану ли Н.<естора> А.<лександровича> и Вл<адимира> Арк<адьевича>? Если пьеса понравится и будет пропущена, очень хотелось бы включить ее в репертуар будущего года. Сообщите об этом, пожалуйста, Нестору Александровичу, если он еще в Петербурге.
Что пьеса З.Н. Гиппиус? Мы об ней не имеем никаких известий.
Не знаю, хороша ли моя пьеса, но из того, что я ее написал, Вы видите, что я все-таки стараюсь и не забываю Л.<итературно>-Т.<еатральный> К.<омитет>. До скорого
Подтверждение того, что речь идет именно об этой пьесе, содержится в письме к В. Теляковскому от 11 мая 1914 г. из Санкт-Петербурга. В нем Д. Мережковский стремился пояснить своему корреспонденту замысел пьесы З. Гиппиус «Зеленое кольцо», которая не прошла цензуру, но в начале писал о завершении работы над пьесой «Будет радость», рукопись которой прилагал к своему письму.
«В моем письме я сообщал Вам, что написал пьесу из современной жизни <„Будет радость“>, которую хотел бы представить на Ваше рассмотрение, а также спрашивал <Вас>, какова судьба „Зеленого кольца“» (663).
Пьеса «Будет радость» создавалась путем вариации различных литературных элементов. Но в отличие от предшествующих случаев, здесь исходными текстами были не произведения других писателей, а то, что сам Д. Мережковский писал о них. В процессе выявления источников текста оказалось, что ценностный контекст, в котором они находятся в литературной критике писателя, является отправной точкой для создания новой литературной комбинации уже в пьесе. Эта комбинация, в свою очередь, становится семантической конструкцией, готовой к перенесению в новый текст, например, в эссе Д. Мережковского, написанные уже в эмиграции.
Как и в незавершенной пьесе важнейшим, центральным тематическим слоем текста является творчество Ф. Достоевского. Так, в четвертом и пятом явлении I действия в реплики Гриши и Федора вводятся фрагменты цитат и реминисценции из романов «Братья Карамазовы» и «Бесы»:
«Гриша. А „с умным человеком и поговорить приятно“, по Смердякову?» (334)
«Гриша. Нет, папа, милый, я не сержусь, а только трудно мне с вами об этом… А насчет Паскаля, старец говорит: книга хорошая, но нельзя смешивать веру с вероятностью — „держать пари на Бога“…» (335)
«Федор. Неужели? А как просто! Главная мысль в том, что людям свойственно убивать себя не менее, а, может быть, и более, чем умирать так называемой естественной смертью. Звери умирают, люди убивают себя. Одна из всех живых тварей, человек сознает смерть и может убить себя и всегда убивает, хотя бы только частично — трудом, болезнью, пороком, святостью, безумием, — ну, словом, всем своим человечеством. И еще потому человек — самоубийца естественный, что тоже одна из всех тварей любит свободу больше, чем себя. А сделать смерть вольною, убить себя, как следует, значит победить страх смерти, начало всякого рабства, „оказать своеволие в высшем градусе“, как верно определяет Кириллов у Достоевского» (336).
Последняя реплика является свернутым переложением комментария Д. Мережковского к сцене самоубийства Кириллова, который он дал в пятой главе «Религии» книги «Л. Толстой и Достоевский».
«…предел самоутверждения личности, предел „своеволия“ — и все герои Достоевского могли бы сказать то же самое: последний раз противопоставляют они себя поглощающим их стихиям, утверждают свое я, свою личность, „заявляют своеволие“ — в самой гибели своей» [175] .
175
Мережковский Д.С. Л. Толстой и Достоевский. С. 435.
В таком фрагменте диалога:
«Федор. Шучу? Нет, Катя. А если и шучу, то на зло себе. Хочу плакать и смеюсь. Какой-то „демон иронии“. В самом деле, „бес“.
Катя. И то, что вы говорили давеча, и в статье, — не шутка?
Федор. Вы же знаете, Катя, вы все знаете!
Катя. Ну, тогда еще хуже. Нельзя говорить и не делать. А ведь вы не сделаете?
Федор. Не знаю, ничего не знаю. Заблудился в самом себе, запутался. Может быть, сейчас и не сделаю, а когда-нибудь…
Катя. Нет, никогда. Оттого и говорите. Если бы сделали, то молчали бы, стыдились… У вас нет стыда.
Федор. Верно, Катя, верно! Именно, стыда нет. Какая вы вещая! Все знаете… Что нет стыда, это и старец мне говорил намедни. „Макаки, — говорит, — макаки… не люблю макак!“
Катя. Что это?
Федор. Обезьянка такая бесстыжая. Я сначала не понял. А это он обо мне, о таких, как я, нестыдящихся» (339)
компилируются не реминисценции из романов Ф. Достоевского, а варьируются автореминисценции, о чем свидетельствует текст той же пятой главы «Религии». Так, в репликах закавычены «демон иронии», «бес», «макаки». В книге «Л. Толстой и Достоевский», анализируя образ Кириллова, Д. Мережковский использует эти выражения в том же контексте:
«„От
176
Мережковский Д.С. Л. Толстой и Достоевский. С. 436.
И это касается не только книги «Л. Толстой и Достоевский». Обратим также внимание на то, что он стремится повторить, воплотить то, что М. Бахтин впоследствии называл диалогичностью Ф. Достоевского. Однако эта попытка Д. Мережковскому не удалась, поскольку по самому характеру дарования ему всегда была ближе монологичность Л. Толстого.
Еще один тематический слой прочитывается в таких репликах и фрагментах диалогов:
«…Спереди-то я ничего, даже недурен как будто, — „ах, как красиво!“ А вот сбоку-то, сбоку, почти сзади — не узнаю себя, — в затылке, там, где скоро плешь начнется, да и в лице, особенно, в нижней челюсти, в угле носа и лба — что-то звериное, хищное, и смешное, и стыдное, стыдное… Сам себе чертом кажусь, своим собственным чертом.» (340).
«Татьяна. Вот даже слова сказать не хочешь… За что полюбила? За правду, Федя, за то, что ты черту смотришь прямо в глаза.
Федор (усмехаясь). А-а! „Дерзновение“?
Мы для новой красоты Нарушаем все законы, Преступаем все черты…Татьяна. Ну, что же, смейся! Мне все равно, мне все равно…
Федор. Я не смеюсь, а корчусь… не бойся, от своей собственной пошлости… Ну, а еще за что?» (343).
Здесь Федор цитирует стихотворение Д. Мережковского «Дерзновение» и произносит реплики, восходящие, по нашему мнению, к статье «М.Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества». Приведем три фрагмента из нее:
«Кажется, он сам если не осознавал ясно, то более или менее смутно чувствовал в себе это „не совсем человеческое“, чудесное или чудовищное, что надо скрывать от людей, потому что этого люди никогда не прощают. Отсюда — бесконечная замкнутость, отчужденность от людей, то, что кажется „гордыней“ и „злобою“. Он мстит миру за то, что сам не от мира сего; мстит людям за то, что сам „не совсем человек“…»
«Если бы довести до конца это первое бессознательное впечатление, то пришлось бы его выразить так: в человеческом облике не совсем человек… Отсюда, наконец, и то, что кажется в нем „пошлостью“… У него было обратное тщеславие — желание быть как все. Все пошлости Лермонтова — разврат, „свинство“, хулиганство с женщинами — не что иное, как бегство от „фантастического“, от „неопределенных уравнений“, безумное желание „воплотиться окончательно в семипудовую купчиху“. До какой степени „пошлость“ его только болезненный выверт, безумный надрыв, видно из того, с какой легкостью он сбрасывает ее, когда хочет…
Звери слышат человеческий запах. Так люди слышат… запах иной породы. Одни, особенно женщины, по первобытному греху любопытства, влекутся к нему, видят в нем „демона“, как тогда говорили, или, как теперь говорят, „сверхчеловека“; другие отходят от него с отвращением и с ужасом: „ядовитая гадина“, „антихрист“; или накидываются с яростью, чтобы загрызть, как собаки загрызают волка за то, что от него несобачий запах» [177] .
177
Мережковский Д.С. М.Ю. Лермонтов. Поэт Сверхчеловечества // Мережковский Д.С. В тихом омуте. С. 392–393.
Обратим внимание: в статье о М. Лермонтове возникает такой же образ «обезьяны», что в пятой главе «Религии» и в пьесе:
«„Бравый майор Мартынов“, как называет его Вл. Соловьев, или попросту „Мартышка“, как называл его Лермонтов (это в самом деле „мартышка“, обезьяна Лермонтова, то же для него, что Грушницкий для Печорина, Смердяков для Ив. Карамазова).» [178] .
В образе Федора, таким образом, совмещаются черты литературных персонажей произведений Ф. Достоевского и М. Лермонтова — но не выдающегося русского поэта, а того мифологизированного образа М. Лермонтова, который создан в статье о нем и который является у Д. Мережковского выражением типа «сверхчеловеческого» в мировой культуре.
178
Там же. С. 382.