Властелин Огня

Вязовский Алексей

Воспоминания магистра прервал резко усилившийся гул, идущий от алтарного камня. Тело подростка вдруг засветилось слепящим белым светом. Магические потоки начали дрожать и искажаться, сливаясь в один огромный жгут, который одним концом пробил крышу базилики, а другим уперся в голову Йена. Сам жгут переливался всеми цветами радуги и пульсировал, как будто перекачивая что-то сверху вниз. Парень выгнулся дугой и закричал от боли.

— Инварис! Прекращай ритуал! — Альтус вскочил на ноги, отбрасывая стул прочь.

— Поздно… — пробормотал Вергелиус.

Через пару ударов сердца стихия вырвалась из-под контроля верховного

жреца, и тело мальчика воспламенилось, как вязанка сухого дерева. Его истошный вопль, полный дикой муки, вывел из ступора окружающих магов, и все они бросились к алтарю, пытаясь общими усилиями взять под контроль разбушевавшуюся стихию. Энергетический жгут начал хлестать из стороны в сторону, сразу задев Инвариса. Жрец с погасшей аурой кулем повалился на пол — его смерть была мгновенной.

Магистр Альтус воздел руки, творя мощное защитное заклинание, выстраивая непроницаемый для стихии щит над алтарем и пытаясь отрезать взбесившиеся магические потоки от Йена. Бесполезно. Набравший неимоверную силу огненный жгут раз за разом пробивал щит, выстроенный магистром, осыпая братьев ордена снопами искр и вызывая в зале базилики новые крики. Подмастерья и мастера окутались личными энергетическими щитами и стали отступать к выходу. Трусы! Здание храма уже дрожало и с потолка падали камни.

Альтус понял, что пришло время запретных чар. Магистр выхватил из-за пазухи медальон с изображением костяного черепа и резким движением разломил его пополам. В тот же миг из руки мага ударил клубящийся столп первозданной Тьмы. Он с треском слизнул огненный жгут, всосал в себя пламя с горящего Йена, одним дыханием погасил свечи и факелы. В базилике наступила темнота, разбавленная лишь тусклым утренним рассветом.

— Ты теперь мой должник. — Альтус почувствовал, как Вергелиус вытаскивает из его ладони осколки медальона. — Демонический артефакт в стенах храма… в присутствии мессира инквизиции…

Тихий, леденящий душу шепот Вергелиуса наводил настоящий ужас. Но магистр знал, что поступил правильно, подарив младшему Тиссену единственный шанс выжить.

Вскоре послушникам и подмастерьям удалось зажечь свечи. Мальчик к этому моменту представлял собой совершенно жуткое зрелище, от которого передернуло даже инквизитора, давно привыкшего к публичным сожжениям ведьм на костре.

На почерневшем теле Йена не осталось живого места, все оно было покрыто волдырями и кровоточащими рубцами. Волосы, брови и ресницы мальчика полностью обгорели, сделав его лицо неузнаваемым. От болевого шока парень сразу же потерял сознание, и сейчас его худое скрюченное тело безжизненной черной мумией лежало на алтарном камне храма. Несколько орденских лекарей хлопотали вокруг него, проводя магическую диагностику тела, но уже первые их выводы были безутешны — Йен умрет. Так же, как умер верховный жрец.

Боль смешивалась в моем сознании со звуками и запахами. Сначала пахло полынью. Потом почему-то ромашкой и шалфеем. Вокруг раздавались гавкающие звуки, словно кто-то говорил с кем-то и даже кричал. Боль, терзающая тело, была невыносимой. Любое движение, любое колебание воздуха бросало меня в пылающий огонь. Эта боль приносила величайшее страдание и одновременно дарила спасение. Потому что иногда она становилась совсем невыносимой и тогда пропадало все: и запахи, и звуки, и тот ад, в котором я пребывал.

Тогда я парил в космосе,

повторяя свой путь по огненному столбу. Экстаз! Но так продолжалось недолго. Вновь возвращалась боль, а вместе с ней и неразборчивый гул голосов. Он накатывал шипящим морским прибоем, то пропадая вовсе, становясь далеким неразборчивым шепотом, то вдруг взрываясь грозной морской бурей.

— Больно… Сделайте хоть что-нибудь! — Я вплетал в этот шелест свой голос, но, похоже, меня никто не слышал.

Спустя какое-то время боль стала понемногу отступать и я пришел в сознание. Только сознание мое странным образом… двоилось и путалось. Я одновременно был и Артемом Федоровым, и Йеном Тиссеном. Сознание одной личности накладывалось на сознание другой, оттого воспоминания в моей голове, образы и слова сливались в какую-то дикую невообразимую мешанину. Голова моя кружилась, все вокруг плыло.

Меня попытались чем-то напоить, но мой язык словно прирос к гортани, а губы срослись от сухости. Через силу я смог сделать пару глотков, и о-о-о!.. Это было сказочное чувство — мягкая, прохладная, катящаяся ледяным шаром по горлу вода.

Я вздохнул и с трудом открыл глаза. Яркий солнечный свет ударил по зрачкам, и от этого перед глазами закружились разноцветные пятна. Пока я пытался привыкнуть к свету, в ногах раздался шорох. Перевел туда взгляд, пытаясь сфокусировать зрение… Какой-то бородатый зверообразный мужик пристально смотрел на меня.

— Вы кто? — Я почему-то говорил с ним на незнакомом языке, но это не доставляло мне никакого дискомфорта. Чужие слова были на удивление привычными и родными.

Мужик сочувственно покачал кудлатой головой, но ничего не ответил. Вместо ответа поднес к моим губам грубую глиняную кружку, заставляя меня вновь сделать глоток воды. О, как же я был ему благодарен! Погибающий в жаркой пустыне так не жаждал воды, как я.

Откинувшись назад, присмотрелся к мужику. Моя нянька оказалась горбуном лет сорока-пятидесяти, одетым в зеленый камзол, штаны и сапоги. Засученные по локоть рукава открывали его руки — длинные, мощные, перевитые тугими веревками жил, с широкими ладонями и узловатыми пальцами… Лицо и руки горбуна покрывал темный, въевшийся под кожу загар… Олаф. Точно, этого горбуна зовут Олаф и он мой верный слуга. Осознание этого факта почему-то даже не очень меня удивило.

Перевел взгляд дальше. Мы находились в небольшой комнатушке со сводчатым потолком, где кроме деревянной кровати, на которой я лежал, был грубо сколоченный стол, два табурета и какой-то большой сундук. На стене искусно нарисовано восходящее солнце с пятью разноцветными лучами — белым, синим, зеленым, красным и коричневым… Вот и вся ее скромная обстановка. Если не сказать спартанская. На узком стрельчатом окне со свинцовым переплетом в грубом глиняном горшке незнакомое растение, усыпанное голубыми цветами. Пока я скользил рассеянным взглядом по комнате, все здесь казалось мне незнакомым и непривычным, но стоило сосредоточить взгляд на цветке, как откуда-то из глубин подсознания медленно всплыло его название: эмония… Но даже от этого небольшого усилия картинка поплыла перед глазами. Следующей моей мыслью было: а где же стерильная чистота, капельницы и реанимационные приборы? Где все врачи, наконец?! Я попытался еще раз приподняться и сфокусировать взгляд, но это усилие уже окончательно подорвало мои силы, и я со стоном вновь впал в забытье.