Влюбленная американка
Шрифт:
Потому я и посылаю тебя на Рейн. Убежден, что дядя не откажется тебе помочь, но ты должна внести в поиски инициативу и энергию, которых ему не хватает. Здесь никто не удивится твоему отъезду — все найдут вполне естественным, что ты проводишь год траура по отцу среди его родных. При желании Алисон сможет в конце своего путешествия заехать туда, где ты будешь, чтобы вы обвенчались и вместе вернулись в Америку. Впрочем, я не желаю вмешиваться в твои дела: поступай как знаешь. У меня к тебе всего одно требование, Джен, и убежден, что ты его выполнишь.
Молодая девушка
— Даю тебе слово, отец, во что бы то ни стало найти брата, если он только жив. Я не отступлю ни перед чем, и если мне не удастся его увидеть, то я узнаю хотя бы, что с ним произошло после того, как он затерялся в толпе. Я отыщу его след.
Форест сжал руку дочери в своих слабеющих руках. Несколько секунд стояла глубокая тишина.
— Подними шторы, Джен, — послышался вдруг сдавленный голос больного, — я не выношу эту темноту.
Молодая девушка подняла шторы и откинула тяжелые зеленые занавеси. В широкое окно ударили ослепительные солнечные лучи. Форест, приподнявшись, жадно глядел в окно. Перед ним лежал весь город с его многочисленными улицами, площадями и огромными каменными зданиями. Вдали виднелась зеркальная водная гладь, на которой качались речные суда. Еще недавно жизнь этого большого нового города трудно было себе представить без Фореста. Город, во многом обязанный ему своим существованием, стал его родным детищем.
Неожиданно больной судорожно дернулся и как подкошенный упал на подушки. Джен испуганно бросилась к отцу, думая, что повторился один из его болезненных приступов.
— Когда ты приедешь в Германию, — беззвучно прошептал Форест, — поклонись моей родине, поклонись Рейну. Слышишь, Джен? Непременно поклонись Рейну и всей Германии.
— Разве ты любишь свою родину, отец? — спросила молодая девушка. — Ты ведь старался внушить мне ненависть к ней.
Форест молчал несколько секунд; его губы дрожали, и на щеки скатились две крупных, тяжелых слезы.
— Родина принесла мне одно только горе, — с волнением ответил он, немного передохнув. — Меня там преследовали, не давая шагу ступить, затем изгнали, лишив мою семью куска хлеба; здесь же, в Америке, я узнал, что такое свобода. Америка дала мне богатство, славу и почет. Тем не менее, Джен, я не задумываясь отдал бы все эти блага за счастье умереть на берегах Рейна.
Безысходное горе слышалось в этом признании умирающего. Джен испуганно и недоумевающе смотрела на отца. Опять эта проклятая тоска по родине! Она довела до могилы ее мать, а теперь и отец, этот разумный, энергичный, гордый человек, не может от нее избавиться. Он столько лет скрывал свои страдания и только в последний, смертный, час открыл ей душу. Джен не понимала этой любви к далекой родине, но чувствовала, что именно она связывала ее родителей, делала их, несмотря на полное несходство характеров, близкими друг другу.
Молодая девушка не отрывала взора от лица больного. Он лежал спокойно, закрыв глаза и крепко сжав губы. Джен знала, что сейчас его нельзя тревожить. Тихими шагами она подошла к окну и опустила шторы. В комнате больного снова воцарились полумрак
Глава 2
— Что за великолепное начало — бесценный Рейн радушно приветствует вас! Нет, я ни за что не согласился бы находиться в этой стране больше тридцати шести часов! Проклятый туман! Берега не видно, пока не ступишь на него ногой. Весь день в Гамбурге шел ужасный дождь, я думал, что снова начинается Всемирный потоп. И в довершение всего здесь, на Рейне, с нами происходит такая неприятность! Не понимаю, мисс Джен, как вам удается сохранять свое олимпийское спокойствие!
Аткинс имел все основания для недовольства: положение, в котором оказались он и его спутники, было действительно не из завидных. Густой туман окутывал все вокруг серым непроницаемым покрывалом. Мелкий холодный дождь лил непрерывно, образуя лужи вокруг сломанной почтовой кареты, стоявшей посреди дороги. Выпряженные лошади мрачно свесили головы. Возле сломанного заднего колеса сидел пострадавший возница с головой, завязанной носовым платком; обеими руками он поддерживал раненую ногу. Возле него стояла Джен. В ответ на монолог Аткинса она только молча пожала плечами.
— Мы не можем дольше оставаться под этим дождем, — сердито продолжал Аткинс, — по крайней мере, для вас это невозможно. Насколько я могу судить, ушибы нашего кучера неопасны, а так как, по его словам, до ближайшего города Б. не более часа ходьбы, то я полагаю, что мы можем оставить его пока одного, а уже из города прислать кого-нибудь ему на помощь.
— Нет, нет, — решительно запротестовала Джен, — у него все еще продолжается кровотечение, и каждую минуту он может потерять сознание. Мы не должны оставлять его одного в таком беспомощном состоянии. Побудьте с ним, а я постараюсь как-нибудь добраться до ближайшего населенного пункта.
— Что вы, мисс Джен! Мыслимо ли такое! Вы забываете, что здесь вам не Америка. Вы можете упасть в эту заколдованную реку; из-за тумана мы не можем разглядеть воду, но она где-то совсем близко, судя по плеску волн. Нет, я не отпущу вас!
— Я ничего не боюсь, — решительно заявила Джен, — а если пойду по большой дороге, то не заблужусь. Да у нас и нет другого выхода — нужно же что-то делать!
— Нет, мисс Джен, это невозможно. Хоть бы одно живое существо встретилось нам по дороге! Да вот там кто-то идет! Послушайте, сударь, пожалуйста, остановитесь на минутку! — крикнул Аткинс.
Незнакомец услышал последнюю фразу Аткинса. Хотя она была произнесена по-немецки, в ней ясно слышался английский акцент.
— Что случилось? — спросил незнакомец на чистейшем английском языке.
— Слава богу, это джентльмен, он говорит по-английски! — с облегчением воскликнул Аткинс и быстро направился к незнакомцу, фигура которого слабо виднелась в тумане. — С нами произошло несчастье, — сказал он, подойдя поближе. — Наш экипаж опрокинулся и сломался, кучер ранен, а моя спутница и я совершенно незнакомы с этой местностью. Позвольте узнать, не направляетесь ли вы в Б.?