Влюбленный саботаж
Шрифт:
Конечно, мне не нужно было ждать, пока красавица посмотрит на меня, чтобы влюбиться в неё. Но её новое поведение по отношению ко мне удесятеряло мою страсть.
Я бредила своей любовью. Ночью, лёжа в постели и вспоминая её нежные взгляды, я дрожала и почти теряла сознание.
Я спрашивала себя, что мне мешает сдаться. Я больше не сомневалась в её любви. Оставалось только ответить на неё.
Но я не решалась. Я чувствовала, что моя страсть достигла чудовищных размеров. Признание завело бы меня слишком далеко: мне понадобилось бы то неведомое, перед чем я была беспомощна, —
И я следовала инструкциям, которые становились всё более тягостными, но выполнять которые было несложно.
Взгляды Елены становились все настойчивее и мучительнее, потому что, чем безжалостнее лицо, тем удивительнее на этом лице кротость. И нежность её глаз-стрел и рта-чумы распаляли меня все больше.
В то же время, мне хотелось ещё больше защититься от неё, я становилась ледяной и колючей, а взгляд красавицы светился любовью и лаской.
Это было невыносимо.
Самым жестоким был снег.
Снег, который, не смотря на своё убожество и серость под стать городу Вентиляторов, всё равно был снегом.
Снег, на котором отпечатались первые робкие шаги моей любви, той, что была мне дороже всего на свете.
Снег вовсе не был так невинен, не смотря на своё безмятежное простодушие.
На этом снегу я читала вопросы, от которых меня бросало то в жар, то в холод.
Я часто ела этот грязный и твёрдый снег, напрасно надеясь найти в нём ответ.
Снег это сверкающая вода, ледяной песок, небесная несолёная соль со вкусом кремния, похожая на толчёный драгоценный камень, с запахом стужи, белый краситель, единственный цвет, падающий с неба.
Снег, который все приглушает и смягчает, — шум, стук падения, время, — чтобы люди больше ценили вечные незыблемые ценности — кровь, свет, иллюзии.
Снег — первая страница истории, на которой отпечатались следы первых шагов и беспощадная погоня, снег стал первым литературным жанром, огромной книгой земли, которая рассказывала только об охотничьих тропах или маршрутах врага, географическая эпопея, придававшая загадочность малейшему отпечатку, — это след моего брата или того, кто его убил?
От этой огромной, протянувшейся на километры, незаконченной книги, которую можно озаглавить Самая большая книга на свете, не осталось и следа — в отличие от Александрийской библиотеки её тексты не сгорели, а растаяли. Но именно ей мы обязаны смутными воспоминаниями, снова возникающими всякий раз, когда падает снег, тревогой, которую вызывает белая страница, и по которой хочется пройти как по девственной долине, и инстинктом следопыта, когда встречаешь незнакомые следы.
Это снег выдумал тайну. И он же выдумал поэзию, гравюру, знак вопроса и эту игру в следование по маршруту, имя которой — любовь.
Снег — ложный саван, огромная пустая идеограмма, в которой я разгадывала бесконечность ощущений, которые я хотела подарить моей возлюбленной.
Меня не волновало, было ли моё желание невинным.
Я просто чувствовала, что снег делал Елену ещё неприступнее, тайну ещё трепетнее, а материнские наставления — невыносимее.
Никогда ещё весну не ждали с таким нетерпением.
Нельзя
Особенно в Пекине.
Но коммунизм был для меня историей с вентиляторами, я ничего не знала ни о лозунге Ста Цветов [29] , ни о Хо Ши Мине с Витгенштейном.
29
«Пусть расцветают сто цветов, пусть соперничают сто школ» — лозунг Мао Цзе Дуна, провозглашённый в 1957 году, согласно которому творческой интеллигенции было разрешено критиковать действующую власть.
Всё равно с цветами предупреждения не действуют, всегда попадаешь впросак.
Что такое цветок? Огромный член, который вырядился франтом.
Эта истина известна давно, но это не мешает нам, верзилам, слащаво рассуждать о хрупкости цветов. Доходит до того, что глупых воздыхателей называют романтиками: это также нелепо, как называть их «голубым полом».
В Сан Ли Тюн было очень мало цветов, и они были невзрачны.
И всё же это были цветы.
Тепличные цветы красивы, как манекенщицы, но они не пахнут. Цветы в гетто были безвкусно одеты: иные выглядели убого, как крестьянки в городе, другие были нелепо разодеты, как горожанки в деревне. Казалось, им всем тут не место.
Однако, если зарыться носом в их венчик, закрыть глаза и заткнуть уши, хочется плакать — что там такое внутри какого-то цветка с пошлым запахом, что может быть таким волнующим. Почему они вызывают ностальгию и будят воспоминания о садах, которых они не знали, о царственной красоте, про которую они никогда не слышали? Почему Культурная Революция не запретила цветам пахнуть цветами?
Под сенью цветущего гетто мы наконец могли возобновить войну.
Лёд тронулся во всех смыслах слова.
В 1972 году взрослые подчинили войну своим правилам, что нам было глубоко безразлично.
Весной 1975 года, они все разрушили. И это разбило нам сердце.
Едва лёд растаял, едва завершились наши принудительные работы, едва мы возобновили войну в экстазе и неистовстве, как возмущённые родители все испортили:
— А как же перемирие?
— Мы ничего не подписывали.
— Так вам нужна подпись? Хорошо. Предоставьте это нам.
Взрослые сочинили и напечатали самый высокопарный и путаный мирный договор.
Они вызвали генералов двух вражеских армий за «стол переговоров», где не о чём было договариваться. Затем прочли вслух текст на французском и немецком, но мы всё равно ничего не поняли.
Мы имели право только подписать.
Это было так унизительно, что даже враги стали нам симпатичны. И было видно, что наши чувства взаимны.
Даже Вернеру это было противно, хоть история с перемирием и началась с него.
В конце опереточного подписания взрослые сочли нужным выпить за это по бокалу газировки из настоящих фужеров. У них был довольный и удовлетворённый вид, они улыбались. Секретарь посольства Восточной Германии, приветливый, плохо одетый ариец спел песенку.