Вместилище
Шрифт:
К “глушилке” поплыла новая кукла. И все повторилось.
Вскоре уже нельзя было сосчитать, сколько здесь трупов.
Но не это, оказывается, было самым главным. Самым главным было — зачем все это делается.
Андрей зачарованно наблюдал, как по стеклу расходятся во все стороны бурые, с ошметками серого пепла, трещины…
Глава 6
Глейзер полез на верхнюю полку, под самый потолок, и оттуда на него незамедлительно обрушилась лавина пыли. Это было очень дряхлое сооружение, лестница на полозьях, и он очень быстро
— Просто не верится, сколько здесь лишнего!
Он набрал целую стопку древностей, проглядел ее всю, жадно заглядывая в середину каждого раритета, и с сожалением отложил.
— В каком смысле? — спросил Палтыш.
Они все жутко устали. События последних дней не располагали к веселью. Стреляться, правда, пока никто не собирался, но зато под рукой была водка.
Палтыш как раз докурил очередную сигарету. Он через весь стол потянулся к маленькому блюдцу между картошкой и селедкой и с каким-то мрачным удовлетворением затушил ее посреди яичной скорлупы. Украшенная желтыми портьерами комната была исполнена духа “зеленого змия”. Полчаса назад, когда этого духа стало невыносимо много, жена Глейзера заявила, что с нее, пожалуй, хватит, и что она идет к соседке. Она забирает детей и уходит. Все этому только порадовались — до этого она лишь молча сидела на стуле и с мучительной улыбкой слушала их разговоры. Иногда отлучалась на кухню. Наверное, это действительно было мучительно — слушать их. Она забрала детей и ушла.
— История — довольно гадкое дело, — рассуждал Глейзер, — глубоко приземленное, и здесь нам как бы не следует…
В этот момент Андрей зажал уши руками и значительную часть речи пропустил.
— …сплошные мифы, ни слова правды, одни домыслы и то, что было угодно тем, кто стоял у власти — победитель переписывает историю, и при этом иногда настолько, что совершенно невозможно отделить истину от слегка подретушированной “правды” и даже откровенной лжи.
— А-а, — протянул Палтыш, — ну что ж, спасибо, что разъяснил… Я только не понимаю, почему это тебя так волнует? А точнее сказать, понимаю, но лишь отчасти…
— Да что тут понимать! — возмутился Глейзер.
Он был похож сейчас на Гамлета в исполнении актера драматического театра — венценосный, нелепый бочонок, сорока лет от роду. Плешивый, неврастеничный, вечно потеющий, с плохими зубами, по-своему очень умный и ни на что не годный.
— Я ведь о нас как раз и говорю! О том, что правду сейчас знаем только мы, и только мы — мы! — ее делаем.
— Ясно, — отрезал Палтыш. — Тогда уж лучше — Александр Дюма!
— Нет, — решительно покачал головой Глейзер. — Я не хочу…
Андрей снова закрыл уши. “Сколько же это может продолжаться?” — подумал он.
— А вы знаете, — вмешался вдруг Брудзкайтис, — что он многое писал для журналов? С продолжением. Поэтому у него и главы одинаковой…
— У кого — одинаковый? — спросил Андрей. Эту часть разговора он тоже пропустил.
— У Дюма… — неуверенно протянул Брудзкайтис.
— У какого еще Дюма?
— У… старшего… — Брудзкайтис уже понял, что его не слушали. Андрей — так точно.
— О, господи! — Андрей обхватил голову руками и закачался на стуле, который
— Какой пошлостью? — недоумевал Брудзкайтис.
Андрей хлопнул ладонью по столу.
— Хватит! — сказал он. — Давайте еще раз. Что там случилось?
Но его никто не слушал.
— Хотя, если разобраться, — медленно и с удовольствием, всего через минуту, рассуждал Брудзкайтис. — Это для нас — оно гадкое, а для тех, кто придет после — нет; и будет в этом видна… некая даже логика, повышенная идеологичность. Этого — сколь угодно. Хоть сейчас.
— Хоть сейчас — это можно, — морщился Глейзер, заваливаясь в кресло. — Только я не об этом.
— А о чем же? — спросил Брудзкайтис. — По-моему, только об этом! Хотя, я понимаю, археология — дело чистое, прахом покрытое… “пройдут тысячелетия, и мирная жатва заколосится на этих необозримых просторах”, так?
— Археология интересуется массами, — отпарировал Глейзер. — А также — культурой. Лучшим человеческим. Эгзетум монументум. Вот вы, Брудзкайтис, не желаете оставить после себя памятник? Памятник — это нечто. Клянусь вам. От этого еще никто не отказывался, даже поэты, хоть и от нерукотворных… — он вдруг подскочил. — Да что же это такое? Он перестанет или нет?
В кресле, по другую сторону стола, поверх убогих яств, Палтыш корчил ему глубокомысленные рожи.
— Я, профессор… — обратился Палтыш в воздух. — Я, профессор, сын лейтенанта Шмидта и одновременно — дочь Клары Цеткин… А может быть, и Розы Люксембург!
— Идиот… Глубокомысленный кретин.
Справа от Андрея образовалось движение.
— Трупы царей, трупы сильных, трупы тысяченачальников… — завещал вдруг громовым голосом пророк Шульгин. Он вышел из ступора над книгой по социологии, которую ему подсунул Глейзер, это была книга каких-то сводных таблиц, и от нее сразу хотелось чихать. — …Трупы коней и сидящих на них, трупы всех свободных и рабов, и малых, и великих…
— Он пил? — спросил Брудзкайтис.
— Ни грамма, — сообщил Палтыш. — Он просто такой. Не обращайте внимания.
И верно — пророк умолк. Он потянулся к остальным книгам. И ему дали всю стопку. Он замер в полном блаженстве. Через минуту зашелестели страницы. Книгой сводных таблиц, как заметил Андрей, была “Смертность и рождаемость, 1922-1947”.
— Ехать! — сказал пророк убежденно. — Наледи и дорога!
— Успокойся! — сказал Палтыш. — Никто никуда не едет.
И пророк больше не отзывался.
— Нальем! — призвал Палтыш.
Андрей внимательно разглядывал пророка. Лицо у того как бы светилось — волосы торчали в беспорядке, длинные и клочковатые.
Андрей представил себе, как бы это все могло быть:
“Иерушалим, жуткая жара, пыль, гам, оживленная торговля, и — тысячи и тысячи учений… Отступись и оглянись. Пойми, кто ты есть… А пророки, они все тут же, во всем этом, и почти каждый мессия, и — бог, и — от бога, и — именем бога…
Хотя, может быть, и не город, и вовсе даже не мессия, а окраина и новый Учитель. Новый, а значит, пока никем не отвергнутый, никого не разочаровавший… А у дороги — лежит больной проказой. Он там тысячу лет пролежал, на этом углу, по дороге к храму, и, быть может, еще тысячу лет пролежал бы, но тут появился Он с учениками…