Вне закона
Шрифт:
— Нет… Не знаю.
— Но вы же сами сказали — лаборатория… Может быть, оттуда?
— Я… я ничего не знала. В нашей лаборатории ничего такого не сделаешь.
— Три трупа, — сказал высокий человек. — Три молодых трупа. Сами понимаете, Нина Васильевна, как это страшно… Надеюсь, вы не хотите, чтобы повторилось нечто подобное?
— О чем вы?!
— Тогда помогите нам. Не обязательно сегодня. Вы ведь долго лежали в больнице, а Слюсаренко приезжал к вам?
— Да, однажды. Он привозил мать Сольцева. — И тут она вдруг сообразила, что крылось за этим вопросом, и сразу же вскрикнула: — Нет!..
— Но вам ведь давали морфий?
— Да, сначала, но немного… После операции… Тут же заставляли принимать.
— Вы не волнуйтесь так, — строго сказал высокий. — Мы ни в чем вас не подозреваем. Просто нам надо проверить все. Подпишитесь вот здесь.
Она подписалась, спросила:
— Мне можно собрать вещи?
— Вот эти да, — сказал высокий, — и возьмите папки… бумаги. Это мы проверили, уж не взыщите. Все, что необходимо, возьмите.
Она взяла большую дорожную сумку и начала складывать вещи. Ей помогал милиционер, вернее, он оглядывал еще раз, что она брала с собой. Сначала это показалось неприятным, но Нина тут же смирилась с такой проверкой. Перед глазами все еще стояли фотографии с изображением Климовой и Слюсаренко, и у нее снова начали трястись руки.
— Я могу идти? — спросила она.
Высокий человек вывел ее из комнаты, сказал:
— Вы еще нам понадобитесь, Нина Васильевна. Мы найдем вас. Извините, что потревожили. Но… другого выхода не было.
Сумка оказалась тяжелой, она шла с трудом, опираясь на палку, пока снова не увидела Семена Семеновича. Тот сразу же поднялся, взял сумку, сказал:
— Поедем к нам, Ниночка… Лия Ревазовна ждет. Я вас очень прошу.
— У меня там внизу Виктор.
— Мы захватим его… Да, да.
И они неторопливо побрели к лифту, и чем ближе приближались к нему, тем яснее ощущала Нина, как убит несчастьем Семен Семенович. Он еле волочил свое грузное тело, был бледен. Он нес в себе страшную печаль, и Нина, забыв о себе, встревожилась, как бы чего не случилось с ним, ведь ему уж за семьдесят, и вынести такое… Она ласково погладила его по руке, но он даже не заметил этого.
Они доехали на такси до дома Семена Семеновича, встретила их Лия Ревазовна с серым, осунувшимся лицом. Семен Семенович дрожащими пальцами развязал галстук, сбросил пиджак и шлепнулся задом на стул, с мучительным выражением лица дернул себя за бородку. Лия Ревазовна поднесла ему стаканчик с лекарством, но он грубо, что уж совсем не похоже было на него, сказал:
— Не надо. Кажется, у нас есть водка?
— Чача, — поправила его Лия Ревазовна.
— Неси.
— Ты ведь не пьешь уже лет пять, — тихо проговорила Лия Ревазовна, но он внезапно посмотрел на нее своими лошадиными, с мутной поволокой глазами, в которых вместилось столько страдания, что она немедленно вышла из комнаты.
А Семен Семенович внезапно ударил тяжелой ладонью по столу, сказал глухо:
— Вот… пожинаем урожай… То с вами, Ниночка, то… Пожинаем урожай безверия. — Рот его скривился. — Сами, сами сеяли гнилые ядовитые зерна. И, как всегда, от яда или пуль падают лучшие…
Виктор не сел, он стоял за его спиной, словно ждал, вдруг понадобится его помощь. Лицо Семена Семеновича набухло краснотой, обычно мягкие черты его отвердели, стали
Она налила из графинчика в стакан, разбавила чачу водой, предложила Нине и Виктору:
— Вам налить?
Нина отрицательно покачала головой, Виктор по-прежнему стоял за спиной Семена Семеновича. А тот неожиданно прытко взял стакан и залпом выпил содержимое, не поморщился, только еще тверже сделались черты его лица.
— Нам никто этого не простит, — тихо проговорил он. — Когда-то придут люди и скажут: на земле правили палачи духа. И будут нас всех судить как палачей.
— Ну что такое говоришь! — с твердым грузинским акцентом произнесла Лия Ревазовна. — Какой ты палач?
Он опять дернул себя за бороденку:
— Слюсаренко был лучшим моим учеником… Он мог стать если не Эйнштейном, то не ниже таких, как Капица или Ландау… Не ниже! Слышите?! Но мы все время выбивали у него почву из-под ног. Он не знал, во имя чего творит. Цель! В чем он видел цель? Те были фанатично преданы своему пониманию прогресса. И в этом была их самостоятельность. А самостоятельность, если хотите знать, это и есть дорога к истине, отсутствие ее означает гибель истины. Гибель! А истина-то в человеке. Я старый, тертый волк, видел, как талантливейший человек, способный сотворить самое нестандартное, разменивает себя на всеядную дребедень, и не вмешался…
— Ты вмешивался, — тихо проговорила Лия Ревазовна. — И не раз…
— А надо было взять его в кулак, надо было. Э-э, да что говорить. Поздно!
Лия Ревазовна села к столу, взяла Семена Семеновича за руку, сказала:
— Зачем ты себя мучаешь?
— Да затем, черт возьми, что кроме науки… этой самой нашей науки, есть еще и мировоззрение, есть еще идеи о положении человека в мире. А я дал ему это? Черта с два! А ведь знал, что надо, знал, ведь сам это выстрадал, так должен же был кричать: ребята, у нас так плохи дела, мы уж к краю пропасти подошли, и вся надежда на спасение лежит в вас! Не верьте вы дребедени о всеобщем благополучии. Да Слюсаренко и не верил. Но он не знал, во что надо верить. Вот за что виню! Неужто непонятно? А вам, вам, Ниночка, понятно?
— Еще не совсем, — ответила она.
— А жаль, ох как жаль! Да и кто вас наставлять-то будет? Все ведь разъединены. Раньше хоть общество было. То сословиями сближались, то по убеждениям, а ныне одиночки, кругом одиночки… Я вот в ссылке… повстречал человечка, каким-то чудом уцелел. В обслуге у Сталина пребывав. Рассказывал про знаменитые пиры ночные, как самодержец веселился: кому помидор под задницу подложит, кого в бассейн столкнет, кого из вождей плясать заставит. Срам!.. Общество это или шайка в пещере? А этот шамкун, юбилейщик, бабник… Кто их выбирал? Народ? Откуда взялись, черт бы их побрал? И не оттуда ли, из этих княжьих палат, вся мерзость к нам поползла. Как верхи, так и низы. А ведь народ-то наш чистый. Но, видно, самых чистых в большинстве повырубали, а генетическая скверна осталась. Ну, откуда… откуда обществу взяться, когда каждый только о себе?! — Семен Семенович неожиданно всхлипнул и, поднеся пухлую руку ко рту, прикусил палец. — Господи, да что же мы наделали! Что?!