Вне закона
Шрифт:
Он ехал трамваем и беспокоился: видимо, Мезенцев захворал, может, и не прочел работы. Поднялся на третий этаж, повернул ручку старинного механического звонка, тот рыкнул, как неисправный трактор; сразу же раздались шаги, дверь отворил Леонид Станиславович. Был он в легком полосатом халате, с обнаженной грудью, на которой синела наколка — якорь, оплетенный канатом.
— Прошу, — хмуро сказал он, тут же запахнул халат и, видимо, уловив удивление Арона, пробурчал: — Дурость молодости…
Он провел Арона в комнату, где стояли стеллажи, забитые книгами, письменный стол и кожаный диван с высокой спинкой. Леонид Станиславович
— Работа сильная. И школа у вас… Крепкая школа. Почерк мне знаком. Уж очень индивидуален. Только, — он перешел на шепот, — про Эвера в газетах было. Ведь он учитель ваш?
Арон понял: если открестится от Эвера, то профессор перестанет ему верить. Ведь у Эвера действительно была сильная школа.
— Да, он.
— Вы об этом никому, — снова прошептал Леонид Станиславович. — Я знаком с ним был. Нынче не знаешь, кого вспоминать, кого нет. Да и людей, которые бы в школах разбирались, мало… очень мало осталось. — И тут же заговорил в полный голос: — Конечно, ваша работа — готовая диссертация. У нас в институте таких работ не сыщешь… Но то, что вы заводской инженер, очень хорошо. Связь науки с практикой. Модно. Недавно вот в «Правде» статья была, как директор МТС кандидатскую диссертацию защитил. Грохот такой, будто новый Эйнштейн объявился… Но надо бы вам, Антон Михайлович, хоть пару статей сделать. Без этого нельзя. Вы сами отберите две главы да присылайте мне. А потом уж защиту будем готовить. Дела у нас неторопко делаются. — Он помолчал и осторожно шепнул: — Как же вы в Северском оказались?
Арон молчал, смотрел на полку, где стояли фотографии солидных людей; среди них был и его бывший директор Палий. Правда, встречался с ним Арон мало, слишком далек от него был этот известный на весь мир академик.
— Впрочем, можете не отвечать, — проговорил Леонид Станиславович, — я в личное не влезаю, — и только сейчас заметил, куда устремлен взгляд Арона. — А-а, — протянул он. — Эвер-то у Палия работал… А вот рядом с ним — Терехин Степан Николаевич, — он указал на портрет строгого человека в очках, с аккуратными усиками, лобастого, с гордо вскинутой головой. Что-то в этом лице отдаленно напоминало Николая Степановича. — Большого, очень большого ума человек. Да и сын его… Жаль, ох как жаль Николашу. А что, ему больше не выпрямиться?.. Господи, да что я спрашиваю? Годы уж… А между прочим, у меня его книга есть. Я сохранил. Вот, пожалуйста, — он протянул руку, взял книгу в сером переплете, видимо, заранее ее приготовил; черными буквами на ней крупно стояло: «Теория пламенных печей». — Конечно, устарела книга, но все же… Я берег. Опасно было, а берег. Кланяйтесь ему…
Он встал, проводил его до дверей и внезапно сказал совсем тихо:
— Николаше лучше ко мне не наведываться. Могут старое помянуть. А вот это, — профессор протянул конверт, из которого выглядывали сотенные, — передайте ему. Если надо, еще помогу, — говоря это, он отводил глаза.
Арон быстро сбежал по лестнице, вдохнул горячий уличный воздух, а по телу пробежали мурашки озноба. «Боятся! Все боятся!»
Он направился к автобусной станции, надо было ехать в свой барак. «Черта с два я пришлю ему статью. Черта с два… Нужен
Пока ехал, злость оседала, как едкая пыль, и становилось тоскливо. «Конечно, боятся… Еще бы не бояться». Разве сам он не мечтал стать невидимым, он, человек в чужой коже, убитый и воскресший? В любое мгновение с него могут содрать эту кожу, и тогда… Удушливый смог страха висит над улицами, городами, полями, лесами, вползает в людские души, и нет от него спасения. Даже когда люди смеются, целуются, поют песни — страх окутывает их, ведь каждый знает или догадывается, как непрочна его жизнь на этой земле, в одночасье она может обернуться так, что тебя силой втолкнут в пределы ада и там ты сам признаешь за собой любую вину, которую тебе навяжут… За что же гневаться на Леонида Станиславовича?
Едва Арон умылся с дороги, переодел рубаху, как к нему явился Николай Степанович. Был он хорошо побрит, свеж лицом, хотя веки все же припухли; одернул заношенный парусиновый пиджачок:
— Ну как, Антошик? — И голос его дрогнул, выдав волнение.
— Хорошо, — ответил Арон. — Мезенцев высоко работу оценил. Говорит, защищать надо.
Николай Степанович даже подпрыгнул как-то бочком, по-козлиному, и всхлипнул радостно:
— Ну вот! Ну вот! Леня зря не похвалит. Он ас. Ты ему верь, верь…
— А я и поверил, — ответил Арон. — По этому случаю, Николай Степанович, и дернем. Я вот с собой и колбаски хорошей привез…
Они сели за стол, выпили, Николай Степанович все умильно смотрел на Антона.
— У меня ведь глаз наметанный, — говорил он. — Только начал читать, понял: крепкая работа. Мне ли не понять?.. А то, что Леня деньги прислал, — это хорошо. Он от добра. Я знаю… Мы с ним, бывало, и последним делились. Все к нему съездить хотел, да думаю — наведу тень на плетень. Он профессор. Я о нем в газетах читаю. Меня сковырнуло, а его зачем подставлять?.. Ему одна доля выпала, мне другая. Живу в своей норе. Думаешь, почему я в Северский вернулся, где меня каждая собака знала? Да просто был я тут инженером, начальником. Не подступись — специалист идет! А теперь в унижении. Комендантишка заводских трущоб. Меня, как собаку, и пнуть можно. Такому не позавидуешь. А если нечему завидовать, то и трогать не нужно. Понял? Поехал бы в другое место. Там народ чужой. Ко мне бы с подозрением. Хоть и воевал, а все же лишенец бывший, лагерник. Вот так.
Арону было жаль его, он стал рассказывать, что видел портрет его отца, и книгу ему Леонид Станиславович с дарственной надписью показывал.
— Что… так на полке и держит? — недоверчиво спросил Николай Степанович.
— На видном месте.
Николай Степанович долго смотрел на налитый стакан, потом дрожащими пальцами отодвинул его от себя и заплакал. Он утирал слезы рукавом пиджака, но все плакал и плакал, дрожа по-мальчишечьи плечами. Арон обнял его, прижал к себе.
— Ну что вы, милый мой, ну что вы… Может, все еще изменится… Зачем вы так?..
Он говорил все это и понимал: слова его никчемны.
Николай Степанович сглотнул слезы, сказал потерянно:
— Все пролетело-проехало. Кранты, Антошка. Мне бы в зоне сдохнуть или от пули на войне. Да Бог уберег. Зачем? Чтоб по клопиному делу хозяйничать? А я ведь многое умел… Ох, многое. А теперь — отброс. Только и всего.
Он неожиданно цепко схватил стакан, выпил залпом и, не сказав больше ничего, пошел из комнаты.