Вне закона

Горчаков Овидий Александрович

«Лесов таинственная сень», — всплыла в памяти знакомая строка. Да, в лесу всегда чудится какая-то таинственность, а в партизанском лесу во сто крат гуще ее дымка, сильнее чувство неведомого.

Вдалеке вдруг залились лаем собаки. «Облава?» — испугался я. Может быть, фашисты засекли самолет, видели, как он кружил над лесом, может быть, заметили наши парашюты?.. Или деревня рядом? Деревенские собаки?.. Осторожно, на цыпочках, подошел я к товарищам и наклонился над командиром. «А вдруг опять рассердится, хлюпиком, паникером назовет?»

Робко притронулся я к плечу командира.

— Что? Что такое? — спросил простуженным

голосом Самсонов, просыпаясь и сразу же хватаясь за автомат. — В чем дело? — спросил он уже спокойнее, узнав меня. — Собаки? Далеко? — Теперь он и сам услышал лай.

Наш шепот разбудил Кухарченко, и тот, протирая татуированным кулаком глаза, тоже прислушался.

— Лай не лай, сказал, вставая и затягивая ремень с кобурой, Самсонов, — а идти нам уже пора.

Я растолкал спавших, и они поднялись один за другим, потягиваясь спросонья и разминая затекшие ноги.

— Эх вы, орлы! — сказал Кухарченко, обращаясь к группе. — Диверсантами еще зоветесь! Мокрые курицы! Вот бы на вас сейчас троечку фрицев напустить!

— Смертники мы, — с тяжким вздохом проговорила Алла.

— Но-но! — обрезал ее Самсонов. — Не распускать сопли, Буркова!

— Ой, ребята! — донесся из-за кустов голос Нади. — Сколько тут щавеля! Хотите я вам мировые щи сварю!

— Отставить щи! Никаких костров, пока не сориентируемся.

Защелкали затворы, появились шомполы, двухгорловые масленки, протирки и ершики, все новенькое, блестящее. Самсонов углубился в изучение километровки, тоже еще свежей, хрусткой. Он мрачно грыз ногти, тяжело вздыхал.

Приведя в порядок оружие, мы тронулись в путь. По-прежнему сильно припадая на правую ногу, я шел позади, время от времени оглядываясь и ожидая услышать грозный окрик: «Хальт!»

На первом привале Николай Барашков, наш следопыт, тревожным шепотом сказал командиру:

— Не нравится мне этот лес. Кроме прошлогодних, ни одного человеческого следа, ни одной свежей тропки. Но до дождей — дня три-четыре назад — тут были немцы, много немцев…

2

Вскоре где-то совсем рядом послышался стук колес и скрип телеги. Группа замерла. Я присел — кругом крапива, а шевельнуться нельзя. Командир хрипло шепнул что-то Кухарченко и Щелкунову, они бесшумно заскользили вперед и сразу же исчезли в подлеске.

— Стой! — И вновь все смолкло. В нескольких шагах от меня стоял, прислонившись плечом к стволу дуба, Самсонов. Раздался чей-то короткий и негромкий свист, но только после того, как он повторился, командир поднял в знак предосторожности руку и медленно, со взведенным автоматом, двинулся вперед.

На широкой раскисшей от дождей дороге стояла телега. Кухарченко и Щелкунов держали на прицеле двух испуганных стариков, одного худого как жердь, чернобородого, другого — кряжистого, с пегой бороденкой. Самсонов опустил автомат и, откашлявшись, почему-то басом спросил:

— Кто такие?

— Пожалте документ, господа, — заспешил чернобородый в брезентовом дождевике с капюшоном. — Аусвайс в полной исправности. Мы кулыпицкие, едем в Смолицу за солью…

Чернобородый оказался не таким уж старым — не старше сорока лет. Бойкие карие глаза перебегали с одного десантника на другого.

Стряхнув дождевые капли с планшетки, Самсонов расстегнул, раскрыл ее и стал изучать двухкилометровку под целлулоидом. Найдя на карте Кулыпичи, он облегченно вздохнул, пометил название села обгрызенным ногтем

и продолжал допрос:

— Немцы в ваших Кулыпичах стоят?

— Нет-нет да и заедут в нашу вёску, — ответил бородатый белорус с бойкими глазами.

— Партизаны есть?

— Не слыхивали что-то, — заметно вздрогнув, проговорил бородач, хитро сощурившись. — Але ж вы якие люди будете?

Не будь вельми цикавным, а то рано посивеешь! — ввернул Самсонов заученную перед вылетом белорусскую поговорку. — Лес-то большой?

— Лес добрый, — сказал бородач.

Но этот лес показался нам не таким уж «добрым», когда мы узнали, что он тянется в ширину лишь на четыре километра, а в длину насчитывает всего около восьми километров. Впрочем, я в жизни не бывал и в таком лесу, мне, хромоногому, он казался бескрайней пущей.

По правде сказать, партизанский лес представлялся мне в Москве сказочной дубравой, погруженной в таинственный сумрак и седой туман. Где чащи и чащобы?! Где непроходимые болота? Этот лес весь изрезан просеками, весь исплешивлен вырубками.

Бородач отвечал связно и толково. Как и наши белорусы — Кухарченко и Барашков — он «цокал», «дзякал» твердо произносил белорусское «р»… Да, Хачинский лес — так назвал его бородач — изрезан дорогами, просеками и стежками, но крестьяне боятся мин, оставшихся в нем после фронта, и пользуются только Хачинским шляхом, что разрезает лес надвое, соединяя прилесные вески Хачинку и Добужу. Да и немцы строго-настрого запретили крестьянам в лес ходить. До Могилева? Не более тридцати километров, столько же примерно до райцентра Быхова, на берегу Днепра. Лес лежит на границе двух районов — Быховского и Пропойского. Границей служит река Ухлясть. Где немцы поблизости? В райцентрах, конечно, в вёсках на шоссе. Сколько их? Разно. Да кто же их считал! Пропойск и Быхов ими битком набиты…

— Дякую, дядя! — поблагодарил его, хлопнув по плечу, Самсонов. — Ну, как вам под немцем-то в «Остланде» живется?

— Терпим да крест несем, — пробормотал неожиданно чернобородый, и глаза его снова с надеждой и сомнением забегали по нашему защитного цвета обмундированию, по пилоткам и подшлемникам, кавалерийским венгеркам и красноармейским хлопчатобумажным шароварам, кирзовым Сапогам и полуавтоматам и остановились на трехлинейке в руках Терентьева.

— Давай-ка мы с тобой погутарим по душам! — с напускной веселостью сказал бородачу Самсонов и отошел к краю дороги. — Тутуну закурить не хочешь?

Говорили они долго, и мне показалось, что командир в чем-то настойчиво убеждал крестьянина. Потом я увидел, как Самсонов повесил на плечо автомат и косо посмотрел на старика, сидевшего на телеге.

Распираемый любопытством, я прошелся мимо них будто невзначай и расслышал, как командир спросил:

— А он не донесет на нас, на тебя? Может…

— Не донесет — побоится. Скажите, а верно, Москву немцы захватили?

— Брехня! Москва стоит…

Старик на телеге зябко ежился под торчавшим колом армяком и, наматывая кнут на кнутовище, опасливо озирался. Сытый, гнедой мерин стоял понурив голову и, время от времени собирая на спине кожу, стряхивал с себя дождевую воду. Наконец бородач не спеша, вразвалку, шаркая подошвами больших, смазанных дегтем сапог, вернулся к подводе. Прежде чем он спрятал голову под набрякшим капюшоном, я снова увидел лукавую усмешку в молодых глазах. Его молчаливый попутчик хлестнул гнедого вожжиной.