Внемлющие небесам
Шрифт:
Макдональд снова взглянул на кресло и заморгал.
— Мой отец умер.
— Но ты-то жив. Примирись с ним в воспоминаниях.
Макдональд пожал плечами.
— Но ведь не только из-за одного этого меня пригласили сюда? Зачем все же я тебе понадобился?
Уайт недоуменно развел руками.
— Ты понадобился всем нам. Понимаешь, здесь все любили Мака, и поэтому чувство это распространяется и на его сына. И все здесь хотят увидеть как сын вновь полюбит отца.
— И опять-таки во имя Мака, — проговорил Макдональд. — А сын его хочет, чтобы его полюбили просто
— И еще одно, — сказал Уайт. — Прежде всего, я хочу предложить тебе должность в Программе.
— Интересно, какую же?
Уайт пожал плечами.
— Любую. Если ты ее примешь, даже эту, — он указал на кресло за столом. — С удовольствием увидел бы тебя в этом кресле.
— А как быть с тобой?
— Возвращусь к тому, чем занимался до того, как Мак назначил меня директором, — стану работать с компьютерами. Хотя Маку перевалило далеко за восемьдесят и официально он числился в отставке, я так и не ощутил себя директором, пока он был жив. И вот всего пару дней назад я внезапно осознал: за все здесь отвечаю я. Я и есть директор Программы.
— Но Мак никогда не вмешивался в дела Программы, об этом и речь не шла, — проговорил Олсен. — После смерти Марии и твоего отъезда в школу он сделался сам не свой, — настолько он изменился. Стал каким-то равнодушным, и все-таки до последних дней ощущал себя составной частью этого огромного механизма прослушивания, лишь потому и не сдавался. А поскольку запущенный механизм не давал сбоев, двигался и он. Вот так, вместе они и шли. После назначения Джона Мак, казалось, вздохнул с облегчением: он перестал во что-либо вмешиваться, почти не разговаривал, за редким исключением, когда его просили помочь.
Уайт улыбнулся.
— Все это так. Но вместе с тем, пока он находился с нами, ни у кого не возникало даже малейшего сомнения, кто здесь настоящий директор. Мак — это Программа, а Программа — это он. И вот теперь Программа должна остаться без Мака.
— Следовательно, как я понял, понадобилось мое имя, — полувопросительно констатировал Макдональд.
— Отчасти да, — признался Уайт. — Как я уже говорил тебе, я никогда не чувствовал себя руководителем. Мне казалось, я занимаю это кресло временно, до прихода настоящего его хозяина… или кого-то, носящего его имя. Имя Макдональда.
Роберт снова огляделся по сторонам, будто представляя себя хозяином этого кабинета.
— Если это попытка уговорить меня, — произнес он, — то, должен заметить, что аргументы твои звучат неубедительно.
— За нашими антикриптографическими занятиями мы позабыли, как это можно — говорить одно, а думать — другое. К тому же везде здесь незримо присутствует нечто, постоянно вопрошающее: «А как бы поступил в этом случае Мак?» И мы знаем одно: он всегда оставался бы искренним и безупречно честным. Разумеется, я справлялся, чем ты занимался после своего отъезда. Мне многое о тебе известно. Ты лингвист. Одно время специализировался в китайском, японском, много путешествовал в период учебы и после окончания университета…
— Следовало же как-то распорядиться собственными каникулами, — заметил
— Твой отец тоже изучал языки, — вмешался Олсен.
— Вот как? — проговорил Макдональд. — Но я-то занимался ими, поскольку сам того пожелал.
— А потом ты занялся компьютерным программированием, — сказал Уайт. — А твой отец — электротехникой.
— Я вышел на это, когда работал над машинным переводом.
— И внес в искусство программирования кое-что оригинальное, — заявил Уайт. — Разве ты еще не понял, Бобби, ведь все эти годы ты шел к Программе, готовился занять это кресло.
— Возможно, вы с Маком и не понимали друг Друга, — проговорил Олсен. — Но тем не менее, вы очень похожи. Ты просто шел по его следам, Бобби, сам того не ведая.
Макдональд покачал головой.
— Лишний повод заняться чем-либо другим, коль мне уже все известно. Я не желаю становиться таким, как мой отец.
«Никто не может стать таким, как другой», — подумал он.
— Двадцать лет… Не слишком ли долго ты носишь обиду в сердце? — проговорил Уайт.
Макдональд тяжело вздохнул, чувствуя, как подступает знакомое ощущение скуки и нетерпения, когда ему и всем остальным становится ясно — разговор окончен, но никто не знает, как поделикатнее его завершить.
— Что ж, у каждого свой крест.
— Ты нужен нам, Бобби, — сказал Уайт. — Нам и мне — тоже.
«Ну вот и дошли до личных просьб».
— Если Программа каким-то образом и нуждается во мне, то наверняка это не моя индивидуальность. Вам нужно лишь отцовское имя. И, стоит мне только согласиться, как я окажусь, подобно ему, погребенным здесь навсегда. Она поглотит меня, как сделала это с отцом, использовав его полностью, без остатка, не оставив ему ни сил, ни желаний на что-либо другое.
На лице Уайта отразилось сочувствие.
— Я понимаю тебя, Бобби. Но здесь ты ошибаешься, поверь мне. Не Программа заживо схоронила твоего отца, — скорее, это он вобрал в себя ее всю. Программа — это Мак, он выступал ее движущей силой. Все эти радиотелескопы при нем жили своей жизнью, всегда оставаясь чуткими его ушами; так же и этот компьютер — не проста машина, а мозг Макдональда — мыслящий, все запоминающий, анализирующий. Да и все мы являлись, по сути, лишь различного рода воплощениями Мака, совокупности его таланта и замыслов. Своеобразный резерв времени для твоего отца…
— Твои слова рисуют ситуацию еще в худшем свете, — сказал Роберт. — Именно этого, как ты не поймешь, я и пытался избежать всю свою жизнь, — уйти от этой вездесущности, от всего этого отцовского доброжелательства…
— Все мы стараемся быть честными по отношению к себе, — заметил Уайт.
— Существует нечто, — сказал Олсен, отрываясь от стола, — нечто, большее, нежели простые человеческие чувства и эмоции, — столь же важное, как, скажем, религия или все, предпринимаемое во благо людей, всего рода человеческого. Если тебе посчастливится отыскать подобное, стать его частью и добиться его воплощения в жизнь, — вот тогда ты и почувствуешь настоящую удовлетворенность. Все остальное — не в счет.