Внезапно в дверь стучат
Шрифт:
– Вы кто? – спрашивает их напуганный Авишай. – Что вам надо?
– Это неправильный вопрос, – говорит водитель, а тот, который сидит рядом с ним, кивает. – Правильный вопрос – кто ты и что надо тебе?
И оба смеются, как будто анекдот рассказали.
– Я Авишай Авуди, – говорит Авишай, пытаясь звучать угрожающе. – И я хочу говорить с вашим начальством, слышите?
Эти двое как раз паркуют пикап во дворе дома, где живут родители Авишая, и оборачиваются. Авишай уверен, что они собираются его бить и что ничего подобного он не заслужил. Ну вот реально – не заслужил.
– Вляпались вы, – говорит он, когда они вытаскивают
Но вся штука в том, что они вообще его не бьют. Сквозь пальцы Авишаю плохо видно, что они там делают, но чувствовать-то он все чувствует. А чувствует он, что его раздевают – не в эротическом смысле, а очень, что ли, корректно, – а когда заканчивают одевать по новой, вешают ему на спину какой-то тяжелый рюкзак и говорят:
– Ну давай, беги домой, к маме с папой, смотри не опоздай.
И Авишай бежит со всех ног. Он перескакивает через три ступеньки за раз и добегает до коричневой двери родительского дома. Задыхаясь, стучит в дверь, а когда мама открывает, он быстро забегает в дом, захлопывает дверь и запирает замки.
– Что с тобой? – спрашивает мама. – Что ты такой потный?
– Я бежал, – выдыхает Авишай. – По лестнице. Люди. Не открывать.
– Ничего не понимаю, – говорит мама. – Неважно. Давай снимай ранец, умывайся и мой руки. Еда готова.
Авишай снимает ранец, идет в ванную и умывается. В зеркале он видит, что на нем форменная рубашка его школы “Ора”. Когда в гостиной он открывает ранец, там обнаруживаются тетради и книги, обернутые бумагой в цветочек. Рабочая тетрадь “Праздники Израиля”, счетная касса, учебник арифметики Гершко.
– Не трожь сейчас уроки, – одергивает его мама. – Иди ешь. Давай-давай, быстрей, пока все витамины из салата не убежали.
Авишай садится к столу и молча ест. Еда вкусная. Он уже столько лет ест в ресторанах или навынос, что забыл, каким бывает вкус у такой еды.
– Папа оставил тебе денег на кружок, – мама указывает на белый заклеенный конверт, лежащий в коридоре возле дискового телефона. – Но я тебе сразу говорю, Ави, что если опять будет как с авиамоделями, одно занятие – и тебе надоест, лучше скажи прямо сейчас. До того, как мы заплатим.
“Это просто сон”, – думает Авишай. А потом говорит:
– Да, мама, – потому что даже если это сон, все равно надо быть вежливым.
Он думает: стоит мне захотеть, и я смогу проснуться в любой момент. Он не очень-то в курсе, как это сделать. Можно ущипнуть себя – но обычно люди, наоборот, щиплют, когда хотят убедиться, что не спят. Может быть, надо будет задержать дыхание или даже просто сказать себе: “Проснись! Проснись!” А может, если он просто откажется принимать происходящее, если усомнится в нем, то все улетучится. Как бы то ни было, спешить некуда. Можно сначала доесть, а уже потом разбудить себя. Да и после еды оно не горит. Можно сначала сходить на кружок – интересно же, что за кружок, – а потом, если еще не стемнеет, немножко поиграть в футбол на школьной площадке. И только когда папа вернется с работы – вот тогда и проснуться. Или даже потянуть еще денек-другой – пока не придет время какой-нибудь особо сложной контрольной.
– О чем ты все время думаешь? – Мама гладит его лысеющую голову. – Там, за этими круглыми глазами, столько мыслей бродит, что я от одного взгляда на тебя устаю.
– Я думал про десерт, – врет Авишай. – Может,
– А что ты хочешь, чтобы было? – спрашивает мама.
– Пудинг, – клянчит Авишай.
– Ну так пудинг уже готов, – радуется мама и открывает холодильник. – Но если передумаешь, можно и желе. Это же всего несколько минут.
В последнее время у меня как раз стоит
Когда Рональ проснулся прекрасным солнечным утром вторника и обнаружил, что его любимый терьер Чорный сидит у него между ног и лижет его утреннюю эрекцию, в его темном и относительно пустом мозгу мелькнула одна-единственная мысль, острая как бритва: имеет ли это отношение к сексу? Конкретно: лизал ли Чорный его яйца в том же смысле, в каком лизал яйца Шнайдера, карликового шнауцера, которого пытался проглотить каждый раз, когда они сталкивались в парке “Меир”, или же Чорный лизал половой член своего хозяина из тех соображений, которые заставляли его слизывать шарики росы с душистого листка?
Вопрос, безусловно, тревожил. Меньше тревожил, чем вопрос, догадывается ли Нива, широкобедрая жена Роналя, что он трахает свою партнершу по офису Ранану, – поэтому ли Нива хамит Ранане, когда звонит ему на работу, или же из чистой антипатии? – но все-таки тревожил.
– Ох, Чорный, Чорный, – пробормотал Рональ со смесью жалости к себе и нежности к ближнему, – один ты меня действительно любишь.
А Чорный, который, возможно, не умел распознать такой вот человеко-мужской половой член, но умел распознать собственное имя, ответил радостным, бодрым лаем. Нечего сказать, лучше быть собакой и иметь дело с собачьими дилеммами вроде “на-какое-бы-дерево-мне-сегодня-помочиться”, чем быть Роналем и пережевывать все те же кривые этические дилеммы вроде “насколько-трахать-Ранану-стоя-в-его-с-Нивой-спальне-когда-Ранана-опирается-на-трюмо-менее-мерзко-чем-трахать-ее-реально-нет-реально-в-их-кровати”. Вопрос с далеко идущими последствиями, между прочим. Потому что если оно одинаково, то в кровати удобнее, да и все тут. Или, например, представлять себе свою жену голой, когда вставляешь Ранане, – это немножко уменьшает масштаб измены или еще одно извращение?
– Папа не извращенец, Чорный, лапочка моя. – Рональ потянулся и встал с постели. – Папочка сложный человек.
– А? – Нива заглянула в спальню. – Ты что-то сказал?
– Я сказал Чорному, что сегодня приду поздно, потому что вечером у меня встреча с немцами. – Рональ воспользовался редкой ситуацией зрительного контакта с женой.
– М-да? – презрительно отреагировала Нива. – И что тебе Чорный ответил?
– Ничего, – сказал Рональ и надел серые трусы. – Чорный принимает меня как есть.
– Чорный и “Бонзо” принимает как есть, – процедила Нива. – Стандарты у этого пса не то чтобы высокие.
Одно из крупных достоинств романа на стороне с коллегой – что все романтические ужины при свечах списываются с налогов. Не единственное достоинство, конечно, но самое волнующее. Особенно с точки зрения Роналя, для которого прикреплять степлером квитанции к листам бумаги, испещренным вышедшими из-под его пера датами и разъяснениями, было одним из самых главных и ярких наслаждений в жизни. А когда квитанции не просто служили инструментом списания налогов, но и были нагружены ностальгическими воспоминаниями об особо удачных ночах любви, связанное с ними удовольствие умножалось и приумножалось.