Вниз по Уралу
Шрифт:
— Где же ты себя так ухайдакал?
Дыша громче хрипящей, свистящей Грайки, Валерьян Павлович прерывистым голосом сообщил:
— Туда, сюда… Стрепетов по степи искал. Потом — на гусиные пески. Верст восемь отсюда… ну, может, побольше… Понимаешь, помету! Штук тысячу их было… И дня два назад… А сейчас ни одного!
Константин Алексеевич уже окончил свой рассказ. Но, увидев нового слушателя, завел сначала:
— Зачем далеко ходить? Прежде надо близко поискать…
Вот тут и я рассвирепела. Встала над костром, подбоченилась,
— «В животном страсти слиты в одно с рассудком, образуя побудку». И так далее.
В середине моей проникновенной цитаты на стану появился последний запоздавший охотник — Николай Павлович. Ремень от ружья у него съехал, оно лежало поперек спины. Он торжественно потряс обеими занятыми руками. Их отягощал матерый темно-серый заяц. Николай Павлович посмотрел на меня и крикнул моему мужу:
— Валя, в аптечке у меня есть валерьянка. А, пожалуй, лучше слабительного…
Константин Алексеевич заканчивал вторично свой рассказ, на меня смотрел мечтательными, далекими глазами. Василий Павлович крякнул, глухо пробормотал:
— Спала, спала и доспалась до точки.
Калиненко взбодрился, вскочил, высоким звенящим тенором объявил:
— Товарищи! У нас в Балаклаве тоже был такой случай. Один грек заговариваться стал…
Подоспевший вовремя деликатный Павел Дмитриевич поспешил переменить разговор:
— Пойду баклажанчиков постреляю. Вон уселись.
Так ласкательно он называл бакланов. На них охотились все шестеро: и присяжные стрелки, и рыболовы. Просто из спортивной яри. Птица несъедобная, а вблизи и видом отвратительная, но очень сторожкая. Убить ее трудно. Обычно на возглас Павла Дмитриевича: «Баклажанчики!» — с готовностью вскидывалось не одно ружье. Но сегодня никто не отозвался. Устали. Павел Дмитриевич одиноко побрел с ружьем по берегу. Лежа плашмя на песке, Валерьян Павлович все же решительно заявил:
— Надо Лидию Николаевну на берег. Довольно! Взбесилась!
Калиненко злорадно удостоверил:
— Факт. Разговаривает, как тот грек в Балаклаве.
Василий Павлович, прирожденный организатор, немедленно изготовил план:
— Доплывем до ближайшего аула, оставим на берегу палатку, вещи, Лидию Николаевну, а сами в степь за дудаками. Сегодня протянули вот здесь. Возьмем в ауле киргиза-проводника, а Лидии Николаевне в подмогу сторожа. И она отдохнет, и мы поохотимся.
На воде он был завзятым рыболовом, на суше — специалистом-загонщиком в охоте на дроф. Рыба в последние дни клевала плохо. Надо же было дудакам сегодня налететь на мирный наш стан! Придется мне сидеть на захоженном скотом берегу, где-нибудь вблизи нищего сонного аула. Меня бы взяли в степь, на ароматное ее на зорях увяданье, под широкое небо, а теперь сиди на водопойном берегу. Это мне
— Везите меня к автобусу, вернусь в город. Не останусь около аула.
Мне хором ответили, что батраков нет. Всем надо ехать за дудаками. До станицы с автобусом доплывем в свое время. Я одна, могу и подождать шестерых. День становился все сумрачней и темней. Река вздувалась. Рыба перед дождем взметывалась кверху из глубины. Бакланы носились низко над водой. Раздался выстрел, второй, за ним торжествующий вскрик Павла Дмитриевича. Он убил баклана. Доставили его все шестеро и Грайка. Я угрюмо готовила еду. За обедом Павел Дмитриевич то и дело восклицал:
— Снял баклажанчика. Ерунда — проспатые утром дудаки! В степи отыграемся, отомстим.
Я вспомнила, как один наш знакомый ядовито телеграфировал из Одессы: «Передайте Пупе: и ты, Брут!» Эх, Пупа, Павел Дмитриевич, и ты, Брут! Тоже, дудаков проспал и на охоту мало ходил, а задается. Я, может, пятерых бакланов бы убила, если бы вообще стреляла, а сижу хмуро, к «безумцам» не подмазываюсь. После еды все повеселели. Охотно и бойко стали грузить палатку и вещи в лодки. Небо совсем набухло. Я сказала:
— Многоумные граждане! Нас дождем нахлещет на воде. Переждали бы в палатке.
Валерьян Павлович понюхал воздух.
— До ночи не будет дождя. У меня примета есть. Плывем! За дудаками выберемся только завтра. Я знаю одно место для ночевки. И рыбы, и утки, и куропатки. Эльдорадо!
Погрузили все в лодки. Уродливую черную птицу, не годную ни на варево, ни на жарево, Павел Дмитриевич бережно уложил в корму. Поплыли по серой реке в Эльдорадо. Упали первые крупные капли дождя, потом засеял частый и мелкий. Валерьян Павлович бодро кричал:
— Ничего! У меня примета есть. Пузыри от дождя на воде — значит, дождь ненадолго.
Ни неба, ни берегов. Сверху вода, внизу вода. Непромокаемые плащи, как водится, промокли. Одежда прилипла к телу. По лицу неустанными слезами струился дождь, застилал глаза, мешал видеть. Короткошерстая Грайка, пойнтер, дрожмя дрожала, временами взвизгивала. Калиненко, посинелый, измокший, меланхолично декламировал Есенина. Букву «г» он выговаривал по-южному:
«Дорохая, сядем рядом. Похлядим в хлаза друх друху…»
С дикой бодростью Валерьян Павлович громко и неверно запевал:
— Мы на лодочке катались…
Но, захлебнувшись дождем, кашлял и замолкал.
Со второй лодки озабоченно прокричал Павел Дмитриевич:
— Валерьян Павлович, еще далеко до Эльдорадо? Дождь-то обложной.
Я в унисон с дождем принялась точить всех в нашей лодке попреками. Никто не оборвал меня. Гребцы усиленно гребли. Свободно сидящие боролись с мокротой. Река пузырилась под каплями, но плывем больше часа, дождь все льет, и конца не видно. Наконец на обеих лодках начался дружный ропот:
— Приставай к берегу! Черт с ним, с Эльдорадо!