Внучка панцирного боярина
Шрифт:
Дверь отворилась, перед ним предстал студентик с вопросом, кого ему нужно.
— Ранеевых.
— Они в саду, пожалуйте, я провожу вас.
— Знаю я этот сад, — угрюмо процедил сквозь зубы Владислав и широкими, спешными шагами опередил своего спутника.
VII
Когда он явился перед маленьким обществом в саду, в глазах его был какой-то демонический блеск, на губах демоническая усмешка.
Лиза при виде его изменилась в лице; рука, державшая чайник,
Стабровский и Сурмин встретились мимолетными взглядами и угадали, кто они таковы.
Сурмин мысленно признался, что сердце редкой женщины может устоять против обаяния его красивой наружности, в которой не было ничего женоподобного, как говорила бой-баба. Владислав подумал: «Это должен быть жених ее, не этот же военный молокосос и не этот цыпленок-студент. Ничего, мужчина хоть куда, может понравиться иной женщине».
Старик Ранеев по близорукости прищурился, приложил ладонь над глазами и, узнав Стабровского, насупил брови. Левкоева лукаво улыбнулась, на лице Тони изобразилось удивление: она давно не видала Владислава у Ранеевых.
— Я пришел поздравить вас с днем вашего ангела, Елизавета Михайловна, — сказал Владислав, подойдя с глубоким поклоном к Лизе, — и пожелать вам всего, чего вы сами себе желаете. Это поздравление банально — извините, я не приберу теперь лучшего. По крайней мере, верьте, оно от искреннего, преданного вам сердца.
— Благодарю, — могла только ответить Лиза.
Подойдя к Ранееву, он сказал:
— Я пришел проститься с вами, Михаил Аполлоныч.
— Куда это, батюшка, собрался? — спросил Ранеев.
— В отпуск, к матери, пишет, очень больна, желает меня благословить...
— Не в жонд ли, как и братца Ричарда? Знаем мы ее, патриотка от пяток до конца волос!
— Патриотизм, вы согласитесь, был всегда привилегией не низких душ.
— Низких, когда он действует впотьмах, изменнически, коварно, по-иезуитски.
— Не мое дело разбирать поступки моей матери, — я их и не ведаю; не знаю и того, что думает она делать из меня, знаю только, что долг детей свято повиноваться воле родителей. Кроме закона природы, это повелевает нам и заповедь Божия.
Посылка эта была принята Лизой по назначению.
— Хоть бы она приказала вам изменнически поднять оружие на Россию, которая вас вскормила, воспитала, устроила вашу судьбу, которой вы присягали?
— Это до меня не касается, вероятно, брата моего; где он, что с ним, вы, должно быть, лучше меня знаете. Это может касаться до многих поляков, поднявших оружие против России.
— Чай, представляют важные резоны к своему оправданию; пожалуй, Россия у них виновата! С больной головы да на здоровую.
— Они говорят, что благодарность забывается народом, когда он стонет под железным игом, когда польское имя здесь в унижении, в презрении, религия их гонима, когда из
Ранеев готов был выйти из себя, колени его дрожали. Лиза, боясь, чтобы этот горячий разговор не повредил здоровью отца, взглянула умоляющими глазами на Владислава, но тот, заметив этот взгляд, остался все-таки неумолим.
Пожал старик руку Сурмину и сказал, немного успокоившись, указывая на Владислава:
— Этот молодой человек — Стабровский. Он мне родственник, хотя и дальний, но я любил его, как самого близкого. Уполномочиваю вас, — он, конечно, позволит, — поговорить с ним за меня. Не то боюсь по родству оскорбить его жестким словом. К тому же он теперь мой гость и на проводах. Может быть, мы с ним расстанемся до свидания там.
Ранеев указал на небо, потом, обращаясь к Владиславу, прибавил:
— Это мой лучший друг, Андрей Иваныч Сурмин. Не откажись поднять перчатку, которую он, жалеючи старика, бросит тебе за меня. Он человек беспристрастный, хотя хороший патриот, и лучше меня владеет оружием слова.
Молодые люди слегка друг другу поклонились.
— Бывало, — сказал Сурмин, добродушно улыбаясь, — благородные рыцари, выходя на поединок, подавали друг другу руку. Вот вам моя рука, верьте, на ней нет пятна.
Стабровский немного смутился от неожиданного вызова, но невольно отвечал: «С удовольствием», — и подал ему руку.
Ему предстояло защищать дело темное, революционное, которое он сам в душе осуждал; но он продал душу свою этому делу, как сатане, и должен был стоять за него, лишь бы удары падали больнее на сердце отца и дочери. Он видел перед собою, как полагал, счастливого соперника, ему казалось, что он унижен, презрен, и, ослепленный своей страстью, сделался зол и мстителен.
Студент и корнет подошли ближе к месту поединка; Левкоева коварно улыбалась, мысленно представляя себе этот поединок в смешном виде, вроде боя петухов, спущенных один на другого. Она заранее радовалась, как завтра будет потешать своих покровительниц рассказом об этой уморительной сцене. Можно догадаться, что чувствовали в это время Лиза и ее подруга.
— Вы, конечно, — начал Сурмин, — живя в России, находясь на русской службе, не от себя, а от лица поляков высказали те нарекания, которые привыкли они пускать на ветер.
— Да, я говорил от лица поляков, только, кажется, не на ветер, а прямо в цель.
— Положим, так, то есть вы делаетесь адвокатом польского дела, а я русского.
— Я только передаю, что от них слышал, и умываю себе руки как в их убеждениях, так и действиях.
— Вы сказали, что польский народ стонет под игом русским. Где же этот народ?
— На всем пространстве из-за Вислы до Днепра.
— Вы не хуже меня знаете, что народ слагается из разных классов, которые держатся один за другого, как звенья одной цепи.