Внук Персея. Сын хромого Алкея
Шрифт:
— Он назвал меня сыном Зевса! Я его предупреждал.
Любой на месте рыжего, возбужденный дракой, пытался бы вырваться. Рыжий стоял смирно. Понимал: с Тритоном шутки плохи. Рассудительный не по возрасту, он ждал, когда его отпустят, чтобы продолжить путь. Компания, обступив избитого кудряша, бросала на рыжего косые взгляды. Плевать рыжий на них хотел. Кто угодно боялся бы, что парни кинутся скопом на зачинщика, или подстерегут в укромном уголке; кто угодно, только не этот медвежонок.
— Сын Зевса? — не понял Тритон. — Это же хорошо?
— У меня есть отец. Мой родной отец. Мне достаточно.
— А
— Совсем? — удивился рыжий.
— Совсем, да. Убили, значит. Бабы убили, злющие…
— Жалко…
Лицо рыжего, на котором читалось искреннее сочувствие, заставило Амфитриона вздрогнуть. Словно камень, пущенный из пращи, ударил в память, как в глиняную свистульку, разнося в куски. Знакомые черты, знакомое выражение. Кажется, вот-вот, и назовешь по имени. Сын кого-то из друзей детства? Нет, не вспомнить. Мальчишкой Амфитрион глядел на деда — великого Персея — с обожанием и завистью. Сын Златого Дождя! Зевсово семя! Не то что какой-то сын хромого Алкея. А рыжий медвежонок — кулаком по роже. Будто его сукиным сыном обозвали.
«У меня есть отец. Мой родной отец. Мне достаточно.»
— Парни тебя не поколотят? — спросил он, кивнув на удравшую вперед компанию. Друзья поддерживали избитого, тот со злостью что-то втолковывал им, плюясь кровью. Наверное, клялся отомстить. — Сильно ты его…
— Поколотят, — согласился рыжий. — Завтра с утра.
— И что?
— Ничего. Главное, запомнят.
— Тоже верно. Отпусти его, Тритон.
— Если поколотят, — Тритон разжал пальцы, — скажи мне.
— Зачем?
Тритон подумал.
— Я им ноги повыдергаю, — сказал тирренец. — На кой им ноги?
12
К воротам они не пошли. Пусть охрана с колесницами ползет по дороге, пыля и вызывая интерес стражников. Ага, вот и любимая калитка. Через нее рабыни бегали из дворца к ручью за водой. Кружным-то путем, через Щитовые — замаешься. Ручей пришелся кстати: напились, ополоснули лица. Калитка была не заперта. Казалось бы: вот она, брешь в обороне, вражья радость… В «брешь» с трудом мог протиснуться один человек в доспехе. А Тритон и без доспеха бока ободрал. За калиткой — узкий коридорчик, каменная кишка. У края ждет своего часа тяжеленный валун. Выбьет караульщик подпорку — закупорит валун проход лучше, чем засмоленная крышка — пифос.
Тараном не вышибешь.
Караульщик где-то шлялся. «Обленились, дети Ехидны! — нахмурился Амфитрион. — Заходите, воры, выносите полдворца! Раньше такого не было…»
— Стой! — поймал он за руку быстроногую служанку. — Где стража?
Та вытаращилась на гостя, словно кентавра увидела. Ну да, откуда дурехе знать про стражу? Нашел главного по обороне…
— На стенах, — пролепетала девица. — Там…
— Где Лисидика? — поправился Амфитрион. — На женской половине?
Первой он хотел увидеть мать. При мысли об отце ему становилось не по себе. А вдруг он все-таки опоздал? Нет, сначала — мама. Уж с ней-то, будем надеяться, все в порядке.
— Госпожа в город ушла, — доложилась служанка. — В храм Геры Благой.
И, вырвав руку, удрала без оглядки.
Амфитрион плюнул в сердцах, досадуя
— Я на кухню, да? Брюхо аж сводит…
— Обожди. Успеешь…
Жилища рабов. Кузня. Винный погреб. Оружейные кладовые. В главном дворе царила обычная суета. Рабы носились, как угорелые, полоскались на ветру хитоны и плащи, вывешенные для просушки, смачно хакал мясник, топор его с хряском врубался в бычью тушу, над которой вились мухи; путалась у всех под ногами детвора, играя в догонялки… В хаосе и кутерьме оставался недвижен один-единственный человек. Сидел на плетеном стуле, в скудной тени портика; горбился, смотрел куда-то вдаль. В пяти шагах от него дремала собака — темно-рыжая, с золотистым отливом.
Амфитрион подошел, встал рядом. Человек даже ухом не повел.
— Алкей где? У себя?
Раз бездельничает, пусть хотя бы на вопрос ответит.
Человек соизволил обернуться. Поворачивался он медленно, как больной. Вот-вот заскрипит, будто трухлявый ясень под ветром. Лицо — темная глина, пропеченная зноем до твердости камня. В волосах, стянутых ремешком из кожи, блестела обильная седина. Кудлатая борода давно не стрижена. Бродяга? Наемник? Разбойник с большой дороги?
Что он здесь делает?
— Алкей? К твоему приезду готовится.
От сердца отлегло. Отец жив, ждет сына…
— Ты меня знаешь?
— Мы знали друг друга, Амфитрион, сын Алкея. Знаем ли сейчас? Не уверен.
— Ты в своем уме?
— Если желание умереть — безумие, значит, я — безумец.
— Мой папашка, — вмешался Тритон, — говорил про таких: веслом стукнутый…
Человек поднял взгляд на тирренца:
— Твой папашка? Он знал толк в безумии. Безумие его и убило.
Тритон кивнул:
— Ага. Бабы его убили, безмозглые…
— Бабы? Нет, Персей не был бабой. Смешно: Медузу Горгону и тирренского пирата убил один и тот же герой…
— Чего?
Пора вмешиваться, понял Амфитрион. У Тритона рука тяжелая.
— Иди на кухню, — велел он тирренцу. — Съешь мяса. И побольше.
— На кухню, да! — просиял Тритон. Он двинулся прочь, но на ходу обернулся: — По шее ему дай! За вранье.
— Иди уже! — махнул рукой Амфитрион.
И, выждав немного, наклонился к сумасшедшему вралю:
— Кого, говоришь, убил мой дед?
— Зелье Мелампа свело твоего деда с ума. Это он зарезал своих людей. Двадцать лет назад, в горах Немеи. Помнишь? Он, а не вакханки.
…грот, до половины заваленный камнями. Бурые пятна на траве. Меж камнями торчала грязная ступня. К ней прилипла метелка розмарина.
— Вакханки?! — выдохнул Кефал. — Это вакханки их?
— Да, — кивнул Персей.
— Папаша?
Тритон протопал к гроту. Отыскал здоровенный обломок базальта, крякнув, поднял — и потащил к гробнице, где лежал его неудачливый папаша.