Внутренняя линия
Шрифт:
Небо из зловеще черного стало багрово-серым, рассвет крался на мягких лапах, готовясь петушиным криком провозгласить новый день. Судаков шел быстрой размашистой походкой, точно легавая по кровавому следу, ориентируясь более на чутье, нежели на окрестные елки и осины. Лес был старый, густой, буреломный. Еще три года назад здесь вольготно чувствовала себя банда Метлы — дружка судаковского детства, Захарки Метелкина. Покуда не вернулся Судаков с гражданской, никак этого самого Метлу изловить не могли, точно сквозь землю уходил из-под носа у погони. Но, как водится, не все удаче зубы щерить — возвратился
17
Комэск — командир эскадрона.
Как-то таким вот ранним утром пришел начальник Елчаниновской милиции сам — один в лес на заветное место, посвистел дроздом, и нате — вылез, откуда ни возьмись, на его призыв разбойный атаман Метла — Захар, внук местного лесника.
— Уходи, — сказал тогда Судаков. — Что прихватил, бери с собой и уходи. Догонять не стану. День тебе даю.
— Не дури, Петруня. Что ты мне сделать-то можешь? Лучше к нам иди. Ты ж сызмальства ухарем был. Помнишь, когда мы в училище про Разина проходили, так мы с тобой и Яшкой Фроловым по ночам на баржи набеги делали на Зазнобином озере?
— Яшка под Луцком в земле лежит, а мы с тобой — вот. Что было, то было — к чему поминать? Мир перевернулся. Уходи, а лучше сдайся. Я тебе повинную оформлю.
— Да ты че, Петрунь! Когда такое было, чтобы я сдавался?
Судаков молча постукивал прутом по высокому голенищу сапога, угрюмо слушая бандитского вожака.
— Так, стало быть, не уйдешь? — наконец промолвил он.
— Мог бы и не спрашивать.
— Ну, тогда прощай.
— И ты прощай. Извиняй, Петрунь, что так все вышло.
Следующим утром на опушке банда Метлы попала под кинжальный огонь пулеметов. Немногих выживших отвезли в губчека, где они были расстреляны по законам военного времени.
Сейчас Петр Судаков шел той же звериной тропой, и ему казалось, что призрак Захара Метелкина глумливо усмехается, глядя на него из-за каждой встречной осины.
— Мама, куда мы идем? — послышался за спиной бывшего краскома голос Ольги. — Я устала.
Судаковым овладело глухое раздражение — как совсем недавно, в учительском доме, когда он велел быстро собрать все нужное и ценное.
— …Лишнего не берите! — скороговоркой распорядился Судаков, и тут же первым делом Татьяна Михайловна достала из-под половицы большой, обтянутый сафьяном, альбом с эмалевым гербом на обложке.
Судаков только мельком увидел чересчур шикарное украшение: красная полоса на белом щите, рыцарские шлемы… На одном вроде бы расколотое дерево, на другом — рука с мечом.
— Я же сказал — лишнего не брать! — взорвался Петр Федорович.
— Я и беру только самое ценное, — очень спокойно, глядя прямо в глаза, тихо ответила Татьяна Михайловна.
Судакову вдруг стало невыносимо стыдно, он отвернулся, буркнув:
— Берите то, что при случае можно продать, — и направился к выходу. — У старицы встретимся, где Вешкина гать. Не задерживайтесь! Поторапливайтесь!
И вот сейчас Судаков шел, негодуя на себя, на внезапную мягкотелость, заставившую вступиться за недобитую буржуйку. За то, что теперь из-за минутной слабости судьба его рухнула под откос, и кто знает, чем дело закончится.
«У Таисии-то, тьфу, Татьяны, может, все бы еще и обошлось, — думал он. — Помурыжили бы в ГПУ и отпустили. А теперь каково будет? Что ж я натворил-то?!»
Он ни на минуту не пожалел о тех двоих, кто остался лежать с простреленными головами во флигеле на полу. Его крутили, разрывали и корежили боль и тревога о судьбе жены и дочери.
«Если терехи возиться не будут, к рассвету доберутся до Воеводино. Хватиться, поди, еще не успеют. Оттуда до Харькова — поездом. А там, в столице-то украинской, затеряться есть где. Дружок в городской управе работает. Оно, конечно, рисковое дело — беглых укрывать. Так ведь и сам, как пить дать, не захочет, чтоб в ГПУ прознали, что до революции он был не унтер-офицером, а подпоручиком. А после того — не в госпитале с сыпняком валялся, а у Петлюры в гайдамаках шашкою махал. Спрячет, куда денется…»
— Велика беда — устали. Надо идти. Спасаемся мы.
— Мама, а от чего мы спасаемся? На нас же бандиты напали! А Петр Федорович их застрелил…
— Это не бандиты были. Это товарищи из ГПУ.
— ГПУ? А какое ГПУ дело до нас?
— Оленька, так не говорят. Следовало бы сказать: «Почему ГПУ нами интересуется?»
— Ну, хоть бы и так. Я — пионерка, и ты…
— Оленька, я не хотела тебе говорить… Твой отец не погиб на фронте. Он жив, сейчас где-то за границей. Его зовут Владимир Игнатьевич Згурский. Генерал-майор Владимир Игнатьевич Згурский.
— Мой отец — белый генерал?
— Да, моя хорошая.
— Мама, этого не может быть! Это какой-то сон!
— Нет, это не сон, это явь. Твой отец — генерал. А твоя крестная — великая княгиня Ольга Константиновна, ныне королева Греции. Она была сестрой шефа папиного полка, и когда ты родилась…
Девочка заткнула уши.
— Мама, я не хочу этого слушать! Не говори мне больше ничего!
— Цыть! Раскудахтались… — обернулся Судаков. — Скоро уже будем, почти дошли.
Он остановился у сухого дерева, понуро склонившегося над сиротливой полянкой — выжигой. Именно здесь когда-то увещевал атамана Метлу, а теперь вот сам очутился на его месте.
— Уж прости, Захар, — прошептал он и, оглядевшись, двинулся вперед.
С полянки через подлесок тропка шла по берегу озера. Место это считалось нечистым. Как рассказывали старики, еще при татарах здесь утопилась зазноба воеводы Елчанинова — бросилась в воду, оставив среди камышей корзину с младенцем. И тогда, и сейчас сюда забредали только рыбаки — клев тут был хороший. Но, как говорили, водяной нет-нет да и присматривал новую жертву.
Дальше стежка вела к сгоревшему лесничеству. Закопченный остов печи меж обугленных столбов и раскатанных по сторонам бревен безмолвно свидетельствовал о разыгравшейся здесь когда-то трагедии. Но остатки жилища не интересовали Петра Федоровича. Он прошел к колодцу, вытащил из-под рубахи прихваченную из дому крепкую веревку, привязал ее к вороту и, закрепив второй конец на поясе, начал спускаться вниз.