Внутри, вовне
Шрифт:
— Конечно, это милая история, мама, — сказал я с напускной бодростью, — и, конечно, у меня была отличная «бар-мицва». А то, что он все перепутал, — это не важно.
Я поцеловал маму и отправился в свою комнату. Стены плыли у меня перед глазами, но я вытер слезы и засел за вторую речь Цицерона против Каталины. До собрания «Аристы» оставалось шесть дней
Глава 31
Собрание «Аристы»
Когда в понедельник утром я ехал в школу имени Таунсенда Гарриса, у меня заранее тряслись поджилки.
В трамвае Эбби Коэн ни разу не упомянул о газете «Бронкс хоум ньюс». Раз в жизни его излияния — отголоски взглядов его отца: о том, что изучать Талмуд — значит зря тратить время, что кошерные мясники все сплошь прохвосты и жулики, причем нисколько
На утренних уроках, на большой перемене, во время партии в шахматы, а потом и на послеобеденных уроках ни-кто о репортаже и намеком не обмолвился. Неужели произошло чудо? Неужели Бог, в Которого я, в отличие от доктора Коэна, безоговорочно верил, посмотрел сквозь пальцы на мои мелкие и крупные прегрешения и преподнес мне на «бар-мицву» этот неожиданный подарок? Даже Сеймур Дрейер, когда мы с ним после уроков вышли на улицу, сердечно помахал мне на прощанье. Этого нельзя было ожидать от Дрейера, если бы он что-то знал. Дрейер, кстати, что немаловажно, жил в Бронксе. Несмотря на это, он состоял в редколлегии «Стадиона» и был членом «Аристы», и он не упускал случая показать, насколько он выше рангом других бронксовцев: например, он не отставал от других, когда меня дразнили за мой лиловый костюм. Так что уж он-то выжал бы все возможное из рассказа о моей персоне, напечатанного в «Бронкс хоум ньюс», знай он о нем.
Как известно, нет ничего более устаревшего, чем вчерашняя газета, и во вторник я проснулся уже в более бодром настроении. В школе снова не произошло ничего примечательного. «О Боже, — подумал я, — неужели пронесло?»
Нет.
Вернувшись домой, я обнаружил ожидавшее меня письмо от Сеймура Дрейера. Он поздравил меня с «бар-мицвой» и с получением пяти золотых медалей. Он выразил удивление моими успехами в журналистике, поскольку, по его словам, он не знал, что я уже вхожу в редколлегию «Стадиона», и даже не знал, что я пытался туда попасть. Подивившись моей богатырской силе и боксерским способностям, он обещал в будущем быть со мной обходительнее, ибо раньше он понятия не имел, что под моим лиловым костюмом скрывается такая могучая стать. В заключение он сообщил, что теперь меня, конечно, в два счета примут в «Аристу», ибо не так уже много вокруг ходит таких гениев, как я, и мое членство будет для «Аристы» огромной честью.
Наутро, придя в школу, я подошел к Монро Биберману и сказал ему, что я беру назад свое заявление о приеме в «Аристу». Он был как громом поражен.
— Почему? — спросил он. — Что с тобой стряслось?
Что я мог ему сказать? Я ответил первой дурацкой отговоркой, какая мне пришла в голову: мне, дескать, рассказали, что против меня очень настроены в редколлегии «Стадиона». Биберман сказал, что это чушь на постном масле, особенно теперь, когда вопрос о моем приеме в «Аристу» уже практически решен. Только, заметил он как бы мимоходом, хорошо было бы, если бы на собрание «Аристы» я надел другой костюм, и дело будет в шляпе. Я, садовая голова, обещал, даже несмотря на то, что в голове у меня все еще звучали фразы из издевательского письма Дрейера. И вот, как бык на бойню, в новом сером костюме, в котором я на «бар-мицве» величаво прошествовал под сводом из скрещенных флагов, я в пятницу после уроков явился на собрание «Аристы».
— Мистер Гудкинд, — сказал председатель «Аристы», темноволосый, не по годам крупный и довольно симпатичный барчук по имени Джерри Бок, который был главным редактором «Стадиона» и, по слухам, хорошо знал и регулярно навещал одну проститутку, — не будете ли вы так любезны сообщить нам, почему, на ваш взгляд, вы заслуживаете чести стать членом «Аристы»?
Он сел за учительский стол, на котором лежал экземпляр газеты «Бронкс хоум ньюс», открытый на той странице, где был раздел местной общественной жизни. Да, как видно, Сеймур Дрейер потрудился на славу. Он мог бы просто пустить по рукам одну газетную вырезку, но он решил вбить гвоздь по самую шляпку и раз и навсегда подтвердить свои верительные грамоты бронксовца, который презирает бронксовцев. Дрейер сидел в первом ряду, прикрыв рот рукой, и в глазах у него было торжество победителя.
Здесь мне надо бы сделать отступление и рассказать, что Сеймур Дрейер плохо кончил; но, честно говоря, я ничего о нем не слышал с тех пор, как окончил школу имени Таунсенда Гарриса. Дрейер был захоронен в моем подсознания еще глубже, чем Поль Франкенталь, и лишь когда я начал писать о своей «бар-мицве», его образ снова вырвался наверх сквозь шестифутовый слой цемента, под которым он покоился сорок с лишним лет.
Итак, я замер спиной к доске, схватившись потеющими руками за полочку, на которой лежали мелки и тряпка, и я в самом деле начал было объяснять, почему, по-моему, заслуживаю чести стать членом «Аристы». Это была ошибка. Едва лишь увидев экземпляры «Бронкс хоум ньюс», я должен был сразу же придумать какую-нибудь фразу, исполненную чувства собственного достоинства, и горделиво удалиться, потому что мое дело было заведомо проиграно: я видел это по усмешкам всех, кто находился в комнате. Только Биберман и Бок были, казалось, несколько смущены. Я не успел закончить свое объяснение, когда кто-то прервал меня и, ухмыляясь, попросил рассказать о моих журналистских достижениях. Едва лишь я собрался ответить, что все это выдумка бестолкового репортера, как кто-то другой, тоже с ухмылкой, сказал, что его гораздо больше интересуют мои боксерские подвиги: в каком весе я дерусь — в полусреднем или в весе пера? Снова смешки. С такой же ухмылкой еще кто-то заметил, что идеальное телосложение — это большая редкость, поэтому не буду ли я так любезен раздеться до пояса, чтобы все члены «Аристы» могли полюбоваться моим призовым торсом.
Это последнее замечание вызвало взрыв хохота, и бичевание продолжалось: ехидные вопросы и грубые шутки сыпались на меня со всех сторон. Подростки — народ жестокий, они постоянно подвергают друг друга искусам, а упавшего заклевывают до смерти. Я молчал: пусть себе вышутятся и высмеются до конца, мне больше нечего было сказать. Я просто стоял и принимал казнь. Колени у меня тряслись, но, к своей чести, я могу сейчас, когда прошло столько лет, сказать, что лицо у меня оставалось спокойным, а глаза — сухими.
Наконец шум утих.
— Мистер Гудкинд, ваше имя Исаак? — спросил Джерри Бокк спокойным, почти извиняющимся тоном, словно пытаясь вернуть собрание на серьезный лад.
— Нет.
— Игнац? — спросил кто-то. Эго был Монро Биберман. Слово «Игнац» он произнес с издевкой в голосе, и все снова рассмеялись.
И затем, когда смех опять утих, Сеймур Дрейер спросил с пародийным еврейским акцентом — как говорят еврейские персонажи в водевилях:
— А скажи, Игнаша, а где твой лиловый костюм?
(«Жи-ды! Жи-ды!»)
На этот раз никто не засмеялся. Я снова обрел дар речи и обратился к Джерри Боку:
— Меня зовут Израиль. Есть еще вопросы?
Он не ответил. Он оглядел членов «Аристы». Я тоже. Все молчали. Биберман не решался взглянуть мне в глаза; он покраснел как рак. Может быть, теперь, когда все было кончено, он уже жалел, что выпалил своего «Игнаца». Ради смешка, всего лишь одного смешка, он со мной покончил. На всех остальных лицах не было никакого выражения, кроме лица Дрейера, который удовлетворенно улыбался. Своим передразниванием еврейского акцента он перегнул палку и прекратил комедию, но он этого не понял.