Внутри
Шрифт:
– Ну, почти угадал. А чья копия? – Карл любил выстраивать в голове план материала перед тем, как приступать к его написанию, и теперь раздумывал над тем, куда бы втиснуть информацию о понравившемся ему портрете.
– Почему же сразу копия?
– Так это что, оригинал? Не может быть!
Вот так просто зайти к забытой всеми старухе и обнаружить у нее Ван Дейка, висящего на стене – журналист, как хищник, почуявший запах крови, принялся рассматривать остальные предметы в поисках следующего артефакта. Проследив за его жадным взглядом, хозяйка не выдержала и рассмеялась:
– Не переживайте, мсье, я обо всем расскажу вам в свое время, мы обязательно вернемся к моей коллекции. А сейчас давайте-ка присядем и поговорим о том, зачем я вас, собственно,
Карл нехотя оторвался от изучения очередного предмета старины и проследовал за Марией Степановной в довольно просторную столовую, в самом центре которой был накрыт изящный столик. Осторожно опустившись на стул, который, как и все в этой странной квартире, мог оказаться чем-то гораздо большим, нежели просто мебелью, журналист с любопытством огляделся, однако был разочарован увиденным – судя по всему, ценные вещи хозяйка хранила в центральной комнате. Во всяком случае, столовая не представляла никакого интереса..
– Не переживайте, это обычный стул, – разливая чай по чашкам, заметила старуха. – Ленинградский мебельный комбинат. Не люблю ощущать историю пятой точкой опоры, это может ее оскорбить. Историю, конечно, не точку. Однажды я решила выпить утренний кофе, сидя на стуле времен Наполеона Третьего – наверное, вы успели его заметить, когда рассматривали мою небольшую коллекцию. Нет? Тем лучше, значит, мне будет, то показать вам. Так вот, села я на него, и тут же подо мной треснула обшивка. Mon dieu! Вы только представьте себе: до меня на этом стуле сидело неисчислимое количество людей – возможно, и сам император пару раз пристраивался. А тут я – и все. С тех пор я зареклась заигрывать с такой непредсказуемой стихией как время.
Слушая Марию Степановну, Карл поймал себя на мысли о том, что сам бы ни за что не упустил возможности хоть на пару секунд приобщиться к истории – пусть даже таким курьезным способом. Его всегда привлекали пожившие вещи – именно поэтому его часто можно было встретить на всевозможных блошиных рынках. Еще в детстве отец ругал сына за то, что его комната была завалена каким-то хламом, назначения которого он и сам не всегда мог объяснить. Впрочем, со временем родители привыкли к этой странности Карла и оставили его в покое. Правда, при каждом удобном случае мать под предлогом уборки проводила всеобщую ревизию, в результате которой больше всего страдала, как правило, комната Карла. В конце концов, поняв, что бороться с мамашиными приступами чистоты бесполезно, он упаковал все свои сокровища в коробки и отправил их на чердак, а когда переезжал в собственную квартиру, автоматически захватил их с собой, чтобы так же отправить в подсобное помещение. Скорее всего, они до сих пор там пылятся. Дубинин почувствовал легкое головокружение от предвкушения вечера – он совершенно забыл о том, с каким наслаждением когда-то рассматривал каждую вещицу, пытаясь по едва заметным признакам определить, кому она принадлежала раньше. У него зачесались руки от желания снова прикоснуться к ним.
– Я вижу, что не ошиблась, когда пригласила именно вас, – Кар вздрогну от неожиданности и обнаружил, что старуха все это время внимательно наблюдала за ним. Поспешно спрятав улыбку, которую вызвали детские воспоминания, он откашлялся, чтобы прийти в себя, и обратился к хозяйке квартиры:
– Конечно, не ошиблись, я специализируюсь на биографиях и мемуарах. Кстати, может быть, начнем?
– Пожалуй, – подумав несколько секунд, старуха кивнула и вопросительно посмотрела на молодого человека. – А где ваш диктофон? Я ведь не ошибаюсь – сейчас все журналисты ходят с диктофонами?
– Я старомоден, предпочитаю работать с блокнотом и ручкой, – Карл устал объяснять каждому, что не пользуется техникой не потому, что не имеет возможности ее приобрести, а потому, что она отдаляет собеседников друг от друга. Впрочем, Марию Степановну объяснение, похоже, полностью устроило, так как она одобрительно улыбнулась и, показав прекрасно сохранившиеся зубы, сказала:
– Тогда записывайте. Хотя должна сразу предупредить вас: память меня иногда подводит,
Карл открыл записную книжку и начал привычными движениями профессионального стенографа переносить на бумагу все, что рассказывала ему Мария Степановна Мартынова.
– Я родилась в Гродненской губернии на северо-западе Российской империи в семье обедневших дворян. Я помню, как…
– Простите, – Дубинин не любил оставлять на потом моменты, которые требовали уточнения. – Вы сказали «Российской империи»? Простите меня за такой вопрос, но все же я должен его задать: сколько вам лет?
– Много, дорогой мой, много, – рассказчица с сожалением провела рукой по седым волосам. – Я родилась в 1902 году.
– То есть вам?..
– Сто тринадцать лет. Если не верите, могу показать паспорт.
– В этом нет никакой необходимости, – Карл был потрясен колоссальностью услышанного числа, но постарался не показать этого. – Продолжайте, пожалуйста, я постараюсь не перебивать вас больше.
– Благодарю. Я помню, как отец сам пахал землю и работал в кузнице. И в то же время он постоянно напоминал нам о том, что мы принадлежим к уважаемому древнему роду Мартыновых. У меня было два брата и три сестры – и каждый из нас ежедневно учил французский, латынь и греческий. Возможно, папа не хотел признаваться себе в том, что прошлая жизнь, которую он помнил, навсегда потеряна. Или просто желал видеть нас образованными людьми. Так или иначе, но к тому моменту, когда все изменилось, мы могли подрабатывать уроками в более состоятельных домах. Не знаю, чем бы все обернулось, если бы не Революция. В то время мы не думали о том, что будет дальше – нам просто было интересно наблюдать за всем со стороны. Когда же до нас дошло, что мир, к жизни в котором мы готовились, скоро изменится до неузнаваемости, был созван срочный семейный совет. Отец решил, что лучшим решением для всех нас станет эмиграция во Францию.
– А почему вы не уехали? – поднял голову от блокнота Карл, забывший о своем обещании не перебивать.
– Разве я сказала, что мы остались? – Мария Степановна удивленно вскинула брови. – Как раз наоборот. Мы собрали все наши пожитки, и все – прощай, родной дом.
– Но вы вернулись?
– Да, но это случилось много позже. Не могу сказать, что жизнь в Европе была легкой – нас там не ждали. Конечно, те, кто привез с собой достаточно средств, могли обеспечить себе вполне достойное существование, но поскольку мы приехали с пустыми карманами, первое время было очень сложно. Впрочем, у нас были определенные знания, и через пару лет мы уже имели постоянный доход. Конечно, шиковать не получалось, но мы не голодали, а это главное. Кроме того, Париж обеспечил меня тем, чего я никогда бы не нашла дома – культурой.
– Вы хотите сказать, что в послевоенной России царило бескультурье? – Карл в силу своего воспитания всегда довольно болезненно относился к моментам, связанным с историей родины.
– Что вы, и в мыслях не было. Но мое положение не позволило бы мне дотянуться до звезд, если вы понимаете, о чем я. А в эмиграции все гораздо проще – тут тебе и Бунин, и Кандинский, правда, намного позже. Там я познакомилась с Пикассо и его женой Ольгой. Прекрасная была пара, скажу я вам. Очень красивая. Он даже рисовал меня, но я не знаю, сохранился ли этот рисунок. Однако вы не должны воспринимать меня как часть той богемной жизни – я была далека от нее. Скорее мне выпала роль стороннего наблюдателя. Не могу сказать, что меня это расстраивает, но иногда, когда я думаю о том периоде своей жизни, то жалею об упущенных возможностях. Впрочем, тогда я воспринимала все как само собой разумеющееся. Это сейчас они стали легендами, а в первой половине двадцатого века все эти персонажи были обычными живыми людьми, которые могли напиться в кабаке и затеять драку, чтобы уже через полчаса снова обниматься и клясться друг другу в вечной любви. Да, это было странное время.