Во имя Победы
Шрифт:
Запомнился мне день, когда принес я домой первую получку. Велики ли были деньги, причитавшиеся мальчонке-курьеру! Но они были получены за труд. И домашние сумели сделать так, что это событие стало для меня праздничным. Отец, как равному, пожал мне руку, у матери навернулись на глаза слезы радости. На семейном совете решили справить мне на эти деньги обновку — рубашку и сапоги. В семье у нас к вещам относились просто, как к необходимости. Берегли их, конечно, но хорошо понимали, что в жизни есть много куда более ценного.
Каждое
— Вставай, поднимайся, рабочий народ!
Гораздо позже я понял, что он жалел меня и если поднимал с постели, значит, уже не оставалось возможности дать мне полежать лишнюю минутку. Спать очень хотелось, но я вскакивал, умывался холодной водой, наскоро съедал картофелину с кусочком хлеба — завтрак — и вместе с отцом отправлялся на работу. Я шагал рядом с ним, норовя попадать в такт его широкому шагу, и чувствовал взгляд провожавшей нас матери. На перекрестке наши пути расходились. Мы останавливались на секунду, отец легонько подталкивал меня в спину:
— Ну, давай, Митя, — и коротко взглядывал на меня, словно обнимал. Еще мгновение я смотрел ему вслед, а затем, забыв о своей «взрослой» солидности, вприпрыжку мчался в гублеском.
Всю свою жизнь, сызмальства и до последнего вздоха, отец трудился. С какой радостью принял он Октябрь! «У меня, брат, теперь новый смысл жизни появился», — говорил он. Жаль, что недолго довелось ему пожить при Советской власти. В 1922 году отец умер. Случилось это в Самарканде, где служил в ту пору мой брат Николай и куда мы с отцом и матерью приехали, спасаясь от голода.
Сельское хозяйство страны было разорено войной. А тут еще по нему ударила засуха, особенно жестокая в Поволжье. Жители промышленных центров голодали. Помню, как страшно похудел отец, лицо его стало землисто-серым, он сразу вдруг постарел и стал совсем молчаливым — бывало, ни весь день слова не услышишь. У матери на лице, казалось, остались одни глаза. Да и я еле-еле волочил ноги, качался, как говорится, от ветерка и был все время в каком-то странном, полудремотном состоянии.
Многие дома опустели в те годы. Смерть стала привычной гостьей почти в каждом дворе. Люди уезжали из города, уходили в деревню, надеясь, что там легче будет прокормиться. Это была большая, всенародная беда…
Как-то глубокой ночью я проснулся от очередного приступа острой боли в животе и услышал срывающийся голос:
— Помрем все здесь, Феденька… Помрем, Митеньку жалко, малой совсем еще.
Мне стало зябко, я затаил дыхание. Минуты тянулись мучительно долго, а отец молчал. Потом вдруг сказал тяжело, будто булыжники ворочал:
— Поедем к Николаю. В Самарканд. Завтра. Собирай вещи.
— Да что там собирать, господи! — воскликнула мать.
— Ну ладно. Поедем. Не знаю вот, доеду ли…
Так в конце 1921 года мы оказались в Самарканде. С едой здесь было полегче, но, видно, отцу это уже не могло помочь. Скоро его не стало.
Мать
После смерти отца мать стала хворать и к лету 1925 года угасла.
Почему-то чаще всего, когда я думаю о матери, перед глазами встает такая картина: я, совсем еще мальчонка, возвращаюсь с «промысла», с Волги, гордо несу вязку окуней. Мать встречает меня, и лицо ее светлеет: какое-никакое, а все же подспорье. Как радостно было на душе, когда она ласково говорила: «Иди теперь погуляй, работничек ты мой!»
Конечно, мать жалела меня: я был младшим в семье, а к младшему всегда отношение особое. Но простая русская женщина, выросшая в постоянных трудах и заботах, она сердцем чувствовала, что баловать мальчонку, ограждать его от трудностей жизни — значит растить его слабым, безвольным, неспособным преодолевать невзгоды и лишения.
У А. М. Горького есть замечательные слова о том, что человека не жалеть надо, а уважать. Уважать! В этом, мне кажется, одно из непременных условий успеха в многотрудном деле воспитания. И, конечно, не только детей. Ведь человек формируется, совершенствуется как личность всю свою жизнь. Но если в нем еще с детства не заложено уважение к труду, к окружающим его людям, если оно не закреплено и не развито в последующей жизни, не сплелось, не сплавилось с чувством собственного достоинства — трудно ожидать, что он станет толковым человеком и работником, куда бы ни вынесли его волны судьбы.
Первый опыт уважения к людям, памятный именно своей неподдельностью, чистой правдивостью, я получил в семье. У нас в доме даже в самые трудные времена сохранялась атмосфера взаимного уважения и доверия. Создавалась она, конечно, отцом и матерью и поддерживалась старшими моими братьями. Усвоенные еще в детстве уроки уважения к людям превратились в мое непреложное жизненное кредо.
И сегодня я с глубокой нежностью, с сыновней признательностью думаю о родителях, которые своей бесхитростной педагогикой вложили в мою душу уважение к людям труда, научили видеть в служении им высший смысл жизни…
Вспоминая отчий дом, я вижу своих братьев — Петра, Николая, Ивана. Они были значительно старше меня, у них я многому научился и очень многим им обязан.
Все мои братья прошли рабочие «университеты». По примеру старшего брата Петра они рано приобщились к революционному движению. И после Октября 1917 года с оружием в руках встали на защиту Советской власти от белогвардейцев и интервентов. Иван погиб девятнадцатилетним в бою против контрреволюционных банд в Оренбурге, а Петр и Николай сражались в рядах Красной Армии до победного завершения гражданской войны.