Во имя жизни
Шрифт:
— А ты совсем не изменился, — и, обернувшись к девушке, добавил: — выключи!
Она приглушила звук. Девушка была беленькая и очень худая.
— Ах, да, — Мануэль будто спохватился, что в комнате кто-то есть, кроме нас. — Это Элен. Элен, это Бен, мой братишка.
Элен посмотрела на меня и улыбнулась. Зубы у нее красотой не отличались.
— Господи, ну и пекло, — сказал Мануэль, направляясь к холодильнику. Он отворил дверцу, заглянул внутрь. — Надо же, кто бы подумал, что через шестнадцать лет мы с тобой встретимся в Нью-Йорке!
Я был счастлив. Мануэль
— Как тебе Америка? — спросил он, ставя на стол бутылки с пивом.
— Хочешь сказать — Нью-Йорк?
— Это и есть Америка.
— Хороший город.
Я подумал, что Мануэль выглядит лучше своего брата — того, в санатории на Филиппинах. Мануэль такой моложавый, не скажешь, что ему уже тридцать пять.
— Как зиму пережили? Холодно было? — Мануэль говорил по-английски бегло — настоящий американец! Мне стало стыдно за свой акцент. — В Нью-Йорке тоже случаются холода, — продолжал он, ставя на стол стаканы.
По радио пел негритянский певец — с надрывом, будто прощаясь с жизнью. Я сидел спиной к девушке, но каждый раз, взглянув в зеркало над комодом, видел, как она тасует карты и раскладывает их на кровати.
— Выпьем? — предложил Мануэль.
Я помотал головой. Он снисходительно засмеялся и снова заглянул в холодильник. ,
— Учись пить, Бен, это Америка!
Поставив на стол бутылки содовой, Мануэль откупорил одну и наполнил мой стакан.
— А я предпочитаю пиво. — Мануэль откупорил другую бутылку.
Холодный напиток приятно освежил ссохшееся горло, и я залпом выпил чуть ли не все разом.
— Чертовски приятное пойло, — молвил он, кивнув на мой стакан, — но не забористое.
— Дай бутылку, — попросила Элен.
— Бери, — отозвался Мануэль, не сводя с меня ласкового взгляда.
В комнате воцарилось молчание, лишь тихо лилась песня, да звякнул колпачок откупоренной Элен бутылки. Она снова взялась за карты.
— Да-а, — протянул я, не зная, что сказать.
— Как настроение после Перл-Харбор?
— Хотел бросить учебу.
— Тяжелые времена, — покачал головой Мануэль. — Держу пари, не раз с тех пор слезами умывался?
— Случалось, — признался я. — А ты — нет?
— За эти шестнадцать лет, Бен, я все слезы выплакал.
Стены в комнате были голые, если не считать маленькой акварели в рамке, изображавшей вид Венеции.
— Не моя. — Мануэль ткнул стаканом в сторону картины. — Висела здесь, когда я поселился в этой клетушке. Смешно сказать, сначала всюду таскал за собой в бумажнике фотографии отца, матери, брата Берто. Потом увеличил их, окантовал по моде, выставил на комод. Бывало, заскучаю по дому и гляжу, гляжу на них. Черт подери, если б я заклинился на этом, наверняка рехнулся бы.
Теперь на комоде стояла фотография Мануэля, обнимавшего полнотелую американскую девицу в купальном костюме.
— Ты когда писал домой в последний раз? — спросил я.
— Дай подумать... Лет пять тому назад. Да, примерно так.
— Помню. Вдруг ни с того ни с сего наши потеряли с тобой
— Да как тебе сказать... Пропала охота, писать-то не о чем. Что, удивляешься?
— Нет, — выдавил я из себя. Я не сказал: Мануэль, я был возле твоей умирающей матери. Ей выпала тяжелая смерть. Рак. Люди говорят — из-за тебя. Все крепилась, хотела повидать сыночка, прежде чем умрет. А перед отъездом из Манилы навестил Берто в санатории. Ходячий скелет. Съезди, говорит, за меня к брату, передай привет.
— Что с тобой? — насторожился Мануэль.
— Ничего, — буркнул я, вытирая лицо. — Душно здесь.
— Мне, наверно, следует поинтересоваться, как там отец, мать, Берто, — Мануэль будто не слышал моих слов. — Что, плохие новости? Выкладывай, Бен, я все выдержу, можешь не сомневаться. Положим, они все умерли — что поделаешь? Положим, еще живы — какая разница? Говорят, в тех краях сейчас лучше быть мертвым, чем живым. — Мануэль смолк, будто его враз одолела усталость, потом добавил: — Угощайся, попробуй пива, братишка, оно тебе не повредит.
И выведет пастух овечек в поле,
И расцветет долина по весне, —
тихо и проникновенно пел певец по радио.
— Да, кстати, — встрепенулся Мануэль, — в одном из последних писем они сообщали про страшный ураган.
— Это было давно, пять-шесть лет тому назад. Ужасный был ураган. Смел целый город. Потом — наводнение. Песку нанесло на рисовые поля — пропасть! Много домов пострадало, но ваш устоял.
Мануэль оживился, просветлел лицом.
— Добрый старый дом! — Мануэль одобрительно взмахнул рукой. — Здоровенные сваи, толстые прочные стены из дерева. Этот дом — вечный, ясное дело. Ты знаешь, сколько он уже стоит? Лет сто, я не шучу. Сколько там людей жило-пережило, сколько умерло! Глядишь, в добром старом доме скоро останутся только призраки. Но моего среди них не будет, нет, сэр, — покачал головой Мануэль.
И тут я заметил форму посыльного, висевшую возле туалета.
Мануэль перехватил мой взгляд и рассмеялся.
— Призрак в форменной одежде посыльного — ну и потеха!
Он хотел выпить пива, но пива в холодильнике не оказалось. Мануэль чертыхнулся. Содовая вода в моем стакане нагрелась, дышать в комнате было нечем.
— Да, да, — бормотал Мануэль, глядя на пустой стакан. — Дом что надо, первостатейный дом. Покрепче церкви будет. А ты знаешь, наш прадедушка был очень богат, вот и построил дом дороже церкви, но...
— С церкви ураганом снесло крышу, — вспомнил я.
— Да ну! Подумать только! Досталось, наверно, старому падре. А помнишь, мы прислуживали ему по воскресеньям?
Я улыбнулся, представив, как это было. Кузен вдруг расхохотался, да так громко, что девушка удивленно взглянула на него.
— Если б старик знал, что я всегда ухитрялся до него причаститься, — заливался Мануэль. — Может, благодаря ему я и стал таким докой по части выпивки!
Девушка, наклонившись, протянула руку к приемнику, и смех моего нечестивого кузена заглушила песня и аплодисменты публики из техасской глубинки. Мануэль принялся отбивать ногой ритм.