Во спасение нас, пропащих
Шрифт:
Проскользнув внутрь соседнего общежития, в царство приглушенных голосов и согбенных шей, мы поднялись на второй этаж и остановились у двери, похожей на десятки других дверей.
Оглянувшись по сторонам, 5 взялся за ручку – и в тот же миг, вспышкой молнии, громом среди ясного неба, мне вспомнились обнажившиеся доски древней гостиницы, по которым эта самая рука стучала тысячу лет назад.
– Какие такие доски? – не понимает 20.
– Те, что подарили убежище в канун падения старого Города.
– Так
– Дальше-то что? – торопит 17. – Ты пришла к 1. И что ты ему сказала?
– Сказала, кто я.
– И кто ты?
744
– Я – это я.
– Действительно, – серьезно произносит 17. – Вот же тупой вопрос! Ты – это ты. А 20 – это 20. И потолок – это потолок.
– Дьявол, – ворчит 5. – И артроз – это артроз. Ни с чем не спутать.
Друзья мои смеются, но они не понимают, что большего говорить и не нужно. Они не догадываются, что тот, кто ищет чистую, обыкновенную правду, найдет ее в самом коротком ответе.
Слова обманчивы, как отбойные течения, а речь, какой бы глубокой и длинной она не была – не может передать сути, ибо речь – не более, чем искаженное воспроизведение внутренних переживаний. Мне не нужны признания и откровения, я прекрасно вижу, ужасно чувствую каждого в этом мрачном подвале
1 сидит прямо, моргает раз в полторы минуты, разум его утомлен, но не расслаблен
редкие зубы 5 сжаты до боли в деснах, тревога за близких пронзает насквозь
17, точно обреченный на повешение, улыбается одними губами
исцарапанные пальцы 20 быстро перебирают деревянную фигурку кота
303 обнимает себя руками, теряется и тонет в своих страхах
Я читаю их.
Глаза, морщинки, движения плеч.
Ритмы дыхания говорят о скорости сердцебиения, скорость сердцебиения меняется в зависимости от мыслей.
Этого достаточно, чтобы разгадать главную загадку последних дней: среди нас нет того, кто был бы уверен, что после побега жизнь наладится.
303
Выдыхаю. Заставляю себя прислушаться к разговору.
– …. воплощение гуманности, – полушутя-полусерьезно излагает 17. – Душа и сердце нашей небольшой компании. Если бы 5 жил в старые времена, то он бы, наверняка, по утрам ходил на демонстрации в поддержку голодных африканских детишек, а вечерами, после утомительного дня – приносил бы бездомную животину в дом.
– Разве всю свою жизнь он
– Довольно сочинять, – позабыв на время о своих суставах, усмехается 5. – Демонстрации я не посещал.
– Но меня ты спас, – неестественно высоким голосом произношу я. – Подобрал у ворот лагеря. Как раненную животину. Что бы со мной сделали другие заключенные, если бы не ты?
И почему мне вдруг захотелось заговорить? Разве это не рискованно – расточать благодарность, когда от гибели нас отделяет всего лишь потолок и пара дверей? Накликать беду речью, которую непременно выдают перед концом?
– Я ведь на ногах стоять не могла, – продолжаю я, точь-в-точь как 17, не контролируя словоизвержение. – Говорить не могла. Плакать не могла. После охотников-то… Ты нёс меня на руках. Сказал, что всё будет хорошо. А если не хорошо, то по крайней мере – не хуже. Вернул мне веру в то, что доброта не исчезла из мира, что есть ещё люди, достойные называться людьми.
– Бедная, бедная девочка… – шепчет 5, темнея лицом. – Каждого бы из них застрелил. Видит небо.
– Твари, – рычит 17. – Ублюдки. Насильники.
– Тише, тише, милый, – дотрагиваюсь я до его локтя.
Кожа у 17 горячая, как и сердце. Ничуть не стесняясь взглядов друзей, он целует мою истерзанную кирпичами руку. Я невольно улыбаюсь: с какой быстротой и легкостью у него получается меня успокоить!
– Это моя вина, – сообщает 744, с такой же быстротой и легкостью разрушая счастливое мгновение. – Только моя вина. И ничья больше.
Её поразительные, оленьи очи в полумраке – абсолютно угольные, без белка и без ресниц.
20
– Почему-твоя-вина-ты-чтоли-знала-303-раньше?! – от удивления у меня аж в носу засвербело. Уфффь. А я-то думал, что всё про всех выведал! И тут на тебе – открытие! Да ещё какое! Вот так и живи с людьми бок о бок, доверяй им. Особенно 5. Ведь он всё знал. По глазам вижу – знал. И молчал.
– Моя вина в том, что я не помогла тогда, когда должна была помочь, – крутит 744. – И ушла тогда, когда должна была остаться.
– А почему ты ушла?
– Потому что не могла не уйти.
– А почему не могла?
– Потому что страх был сильнее голоса совести.
– Огооо, – тяну я. – Правда? А вот 17 говорит, что ты настолько ку-ку, что уже ничего не боишься.
– Ну что за непутёвый ребенок! – смешно возмущается 5. – А ты-то, 17, чего лыбишься? Поменьше бы трепался – умнее бы выглядел.
– Умнее уже некуда, – отзывается 17.
– И всё-таки, 744, – снова набрасываюсь я с расспросами, утирая нос рукавом. – Что произошло? Я, по правде говоря, ничегошеньки не понял.