Во власти дьявола
Шрифт:
Пурвьанш продолжал:
— Вы хоть заметили, дурашки, что у Софи — тесситура драматического сопрано? У самой Шанмеле нет такого голоса, я уверен. Да и потом она просто голосит! Она вопит! Ее Федра играет на визгливой дудке. А с Софи она запоет виолончелью. Это будет шепот души, а затем — внезапный, мгновенно обузданный взрыв. Да, Федра уже превратилась в тень, блуждающую под сводами Трезенского дворца. Что до Ипполита, сейчас его играет молодой Барон; ах, я уже вижу себя в этой роли… Тогда Софи будет страдать от любви ко мне.
Он грезил. Потом вдруг спустился с небес на землю.
— Когда она возвращается?
— Мы не знаем, — ответила Алиса.
Он опустил ресницы, через мгновение
— Энона — не просто служанка. Она была кормилицей Федры. И теперь она будет сопровождать ее, будет рядом с ней — на погребальной тризне. Она — ее судьба. Она — исполнительница воли богов под маской служанки, но она не внемлет им, она провоцирует! В ней одной спрятана тайна этой драмы, и знаете почему? Потому что она — тень Федры. Больше того: я легко мог бы представить ее себе сидящей на плече Федры черным вороном. Ты, Алиса, была бы превосходной Эноной, поверь мне!
Мы совершенно не ожидали такой развязки и на минуту даже потеряли дар речи.
— Это что, предложение? — насмешливо спросила моя подруга.
— О, — произнес он, — Боваль, исполнявшей эту роль в 1677 году, не было и тридцати. Ты, конечно, моложе, но я сам буду направлять тебя. Не забывай того, что писал Андре Жид: «Величайшая ошибка актеров, играющих сегодня Расина, в том, что они стремятся добиться триумфа естественности там, где должно торжествовать искусство».
Такая эрудиция составляла немалую часть его шарма, но Нат умел притормаживать прежде, чем она начинала тяготить собеседника. Теперь он пустился в лирические рассуждения:
— Именно из-за тебя, Алиса, когда ты впервые произносишь имя сына амазонки, разразится эта катастрофа, еще более пугающая оттого, что ее пока сдерживает плотина: тот знаменитый монолог из первого действия, в котором Федра признается в своей запретной страсти к Ипполиту.
Люди, подобные Пурвьаншу, способны мгновенно переноситься с высочайших вершин в черные бездны, из тьмы — в свет. Они легко переходят от фарса к драме, а потрясенные свидетели все никак не могут уловить ту точку соприкосновения, что объединяет оба лика этого Януса. Но когда они играют? Когда они искренни? Быть может, для них достоверность вообще не имеет никакого значения? Они не считают себя лицемерами, они непритворны в том двуличии, что так естественно вошло в их плоть и кровь.
— Там видно будет, — сказала Алиса, чтобы быстрее прервать бурный поток его воображения, который увлекал нас за собой против воли и незаметно околдовывал.
И мы были им зачарованы! Пурвьанш вылетел из своего смертельного отчаяния с изящной легкостью феникса, он покинул побитое молью кресло «мнимого больного» и пустился на хитрости Дон Жуана, разбавленные проделками Скапена [4] ! Мария-Ангелина квохтала как глупая курица, да и мы, несмотря на наше твердое намерение не дать себя одурачить, выглядели не лучше!
4
«Мнимый больной», «Дон Жуан» и «Проделки Скапена» — комедии Мольера. — Примеч. пер.
Оставшись с Алисой наедине, мы задавались вопросом, откуда у этого человека такая странная власть и почему она позволяет ему с такой легкостью перемешивать иллюзии с правдой, ведь, если рассудить здраво, все его бредни ни на чем не основаны. Он же не сумасшедший, он прекрасно знает, что Софи Бонэр никогда не согласится войти в его труппу и что в любом случае она не испытывает к нему никакого уважения.
XIX
В последующие дни Нат возобновил репетиции «Короля Лира» с лихорадочным пылом,
5
Андре Жид. Болота (в другом переводе — «Топи»). Гермоген, герой «Топей», называет так карпов. — Примеч. пер.
Мне не известно, как она взялась за это дело. Надеюсь, не так, как дама-благотворительница, навещающая своих больных с визитами. Алиса вдруг ощутила призвание вытянуть мать из бурлящей магмы кошмара, в которой та жила. Но ее ожидал провал. Мадам Распай сохранила внешнюю гордость, которая ловко скрывала опустошенность ее души. Она не могла одобрять все эти мерзости, глядя в глаза своей дочери. И тогда облачила их в светские одежды, придав им видимость пристойности.
Цитируя Пурвьанша, который и сам в свою очередь перефразировал Райнера Мария Рильке, она говорила, что «красота — это не что иное, как выплеск почти невыносимого ужаса». Красота Ната не просто бросалась в глаза, она была тем тайным божественным зовом, который использует телесное для возвышения души.
— Бывают создания, что выступают как воплощение судьбы. Когда я увидела Ната впервые… Ах! Как объяснить это удушье, этот жар в крови… Это было как открытие Архимеда, как математические озарения Пуанкаре, как невыразимые откровения Кподеля, пришедшие к нему перед каменными ребрами собора Парижской Богоматери. Не улыбайся, дурочка! Я стояла, испуганная этой пронизывающей болью, захлебываясь этим низвергающимся на меня потоком. О чудо! Он взял меня за руку!
Чувствуя, что эта мистическая речь не обратит Алису в ее веру, Мария-Ангелина сменила тактику и принялась восхвалять наслаждение:
— Потому что наслаждение — это закон, дарованный нам Небесами! Оно возвышает тело, сливая его с душой. А потом поднимает душу, вознося ее в вечность. Оно сдергивает с жизни покров обыденности и устремляет ее в непостижимое. Вожделение — это неутолимое движущее начало, ввергающее нас в божественные бездны. А то, что вы именуете извращением, — крайняя точка высшего совершенства.
Алиса вернулась ко мне совершенно измочаленная, точно ей пришлось карабкаться по скале, которая беспрестанно осыпалась у нее под ногами. Мария-Ангелина держалась за свой порок и не собиралась сдаваться. Он стал стержнем ее личности, причиной, а может, и оправданием ее жизни. По какому-то капризу рассудка Пурвьанш внезапно превратился для нее из обычного любовника в сообщника некой жестокой игры; она бросала вызов смерти, и он сделался ей вдвойне необходим. Она восклицала в экстазе:
— Эрос и Танатос! Да, греки когда-то осмелились помериться силами с черным солнцем. Я тоже могла бы быть одной из тех вакханок, опьяненных вином и исступлением, которые с воем бежали вниз на равнину и убивали быков, разрывая их зубами.
Это было уж слишком, да и трудно представить себе жену богатого буржуа в роли жадной до крови людоедки! Эти смехотворные фантазии соединялись у нее с фанатизмом и превращались в нелепый бред. Положим, она еще способна на экстравагантные садомазохистские игры в духе улицы Сен-Дени, но ей понадобилось украсить себя и этим священным варварством, которое, конечно, было ей не по силам!