Во власти ночи
Шрифт:
— Знаете ли, у вас чисто европейский выговор.
Может быть, теперь, наконец, мы найдем общий язык, подумал он, во всяком случае, стоит попытаться.
— Выговор или манеры?
Словно не слыша его вопроса, она продолжала:
— Когда я вернулась из Европы, то чем-то походила на вас.
— Чем же именно?
— Беспристрастием, объективизмом, отчужденностью — любое из этих слов подходит. Вы знаете, что я имею в виду.
Дело пошло на лад, подумал он.
— Вы считаете, что все эти качества присущи европейцам?
— Вы преднамеренно искажаете смысл моих слов. А он сводится к тому, что в ваших поступках и ваших речах проявляется самоуверенность, которая не свойственна нам, всем нам, небелым, проживающим
— Когда вы вернулись из Европы? — поинтересовался он.
— В конце сороковых годов, — задумчиво проговорила она. — Сперва я поехала в Индию, надеясь обрести там дом, но она оказалась еще более чужой, чем Европа.
— Таким образом, вы обрели дом здесь? — спросил он.
— Да. Если не считать того, что и африканцы и белые дружно заявили, что это не мой ДОМ.
Она отвернулась, и, когда снова взглянула на него, он увидел тоску в ее глазах.
— Я приехала как раз во время мятежа, когда в течение недели ваши сородичи гонялись за моими, словно за крысами, а силы, призванные стоять на страже закона и порядка, спокойно взирали на то, как льется кровь десятков индийцев…
Ну вот, теперь все ясно, подумал Нкози. В его сердце больше не было злобы.
— Мисс Нанкху…
— Разрешите мне, пожалуйста, договорить. Я собственными глазами видела, что происходило. Вот вам один случай. Я ехала в такси из порта и на эспланаде в Дурбане увидела двух здоровенных зулусов, гнавшихся с дубинками за тощим маленьким индийцем. Водитель такси, тоже индиец, отказался остановить машину, сказал, что они и нас убьют. Тем временем один из зулусов настиг индийца и ударил его короткой толстой палкой с набалдашником по голове. Бедняга умер у меня на глазах. Клянусь, я точно помню ту минуту, когда он умер. Дубинка раскроила ему череп. По инерции он пробежал еще несколько ярдов, а потом, словно тюк, рухнул на асфальт, его голова превратилась в студень… Была я очевидицей и двух других убийств… А когда добралась до дома, то узнала, что мой младший брат был убит накануне ночью… Это произошло в тот день, когда я приехала сюда, уже твердо зная, что и Европа и Индия чужды мне, что там я никогда не буду чувствовать себя как дома. Мой дом здесь, но может случиться, что однажды днем или ночью, по наущению белых, ваш народ снова начнет истреблять нас, предавать огню наши жилища. Поймите же, каково мне было узнать, что этот дом будет служить вам убежищем. В этом районе индийцы все до единого знают, что вы здесь. Это одна из особенностей нашего муравьиного быта. А у каждого из них есть основания помнить погромы. Этот район был почти весь сожжен дотла, а количество погибших индийцев — неисчислимо.
— Ну, мы снова вернулись к муравьиным инстинктам. Когда-нибудь вы забудете о них?
— А вы когда-нибудь забываете о том, что у вас черная кожа?
Выходя вслед за нею из комнаты, он услышал, как открылась другая дверь, и кто-то, тихо шаркая по полу босыми ногами, пошел убирать со стола. Женщина провела его в большую гостиную, и через широкие стеклянные двери они вышли в садик, со всех сторон обнесенный высокой стеной. Небо было усыпано звездами, сверкавшими в темноте словно драгоценные каменья. Ему не приходилось видеть их так низко над головой с тех давних пор, когда он еще мальчишкой пас здесь скотину. В углу садика под деревьями, скрытые от света, падавшего из окон, стояли стол и несколько стульев. Под ногами расстилался ковер из густой и упругой травы. Они подошли к столу и сели.
— За вашей спиной черный ход, — сказала она.
Всегда наготове, подумал он, но тут же подавил досаду, вызванную этой мыслью. Глаза еще не привыкли к темноте, и женщина казалась ему расплывчатой тенью.
— Ну так как же, — сказала она, — забываете вы когда-нибудь или нет?
Глядя, как она закуривает сигарету, он пытался вспомнить, на чем прервался их разговор; и наконец вспомнил. При свете спички ее лицо показалось добрым и нежным,
— Забываю, и довольно часто, — ответил он.
— Простите, но я вам не верю, — заявила она после продолжительного молчания.
— Было бы удивительно, если б вы поверили. Но в мире сейчас много мест, где к черному цвету кожи относятся совсем иначе, нежели здесь. Эта тенденция, видимо, до вас еще не дошла. Если бы вы покинули Европу пятью годами позже, то увидели бы, как все изменилось. В этом вопросе вы движетесь не вперед, а назад, вот почему вы и мерите весь мир своими устаревшими мерками.
В ответ он услышал резкий, неприятный гортанный звук — смех, выражавший недоверие к его словам.
Он ждал, пока она что-нибудь скажет, но она молчала, и он продолжал:
— Это действительно так. Не очень далеко отсюда, в некоторых районах Африки, положение изменилось настолько существенно, что черный цвет кожи не является больше тяжким бременем. И если, например, в Ньясаленде, Танганьике, Кении или Северной Родезии какой-нибудь цвет и считается бременем, так это белый.
— В такой же степени это касается и индийцев, — спокойно добавила она.
Да, и индийцев, — согласился он. — На западном побережье критерии совершенно иные. В западной Африке и Египте цвет кожи не имеет никакого значения, на него просто не обращают внимания. Там существуют качественно иные проблемы. Я прожил достаточно долго в этих странах и знаю — даже индийцы не испытывают там никаких неудобств.
— Но ведь я — жительница Южной Африки. Допустим, что все сказанное вами — правда; вряд ли это поможет мне в моем положении.
Она будто впервые заметила его доброту. Однако поборола в себе желание смягчиться и быть дружелюбной, более того, желание быть нежной.
— Я думаю, — сказал он, — что вы неверно расставляете акценты. Ведь не то важно, что человек рождается или умирает, а то, что он живет. Жить, быть человеком — гораздо важнее, чем быть просто индийцем, черным, белым или вообще южноафриканцем.
— Но вы не станете отрицать, — поспешила вставить она, — что бытие, жизнь немыслимы вне времени и пространства. Вы здесь со мной потому, что вас здесь нет. Ваше пребывание в стране не зарегистрировано властями, и все же вы пленник. Знаете, вот сейчас, сидя с вами, я испытываю такое спокойствие, такую умиротворенность, каких не испытывала с самого детства. И, мне кажется, это благодаря вашему присутствию, вашим идеалам. Это идеалы, которые возвышают сердце. Но вы, как и я, прекрасно знаете, что стоит только выйти из этого сада, как ваши прекрасные идеалы потеряют всякий смысл. Мы еще не перестали быть варварами… Вы рисковали жизнью, чтобы доставить в эту страну деньги для подполья. Разве вы забыли о сотнях политзаключенных, о том, что во многих семьях отец и мать в тюрьме и некому присмотреть за детьми, накормить и одеть их, заплатить за жилье? Забыли, как людей приговаривают к домашнему аресту, дабы государству не нужно было обременять себя заботами, связанными с их содержанием в тюрьме? А какова участь бедных детей, когда оба кормильца оказываются под домашним арестом?
— Ну, говорите, говорите! Я вижу, дело скоро дойдет до политических лозунгов. Я же хотел сказать только одно: все ваши декларации, мое пребывание здесь преследуют единственную цель — создать такую Южную Африку, где мы могли бы спокойно жить, расти и чувствовать себя людьми. Мы все. Во имя этого мы и идем на такой риск.
— Да, — грустно заметила она. — Именно так должно быть. Но в действительности все обстоит иначе. Когда сидишь в этом саду, все кажется возможным. Однако я знаю, что это — иллюзия, навеянная вами. Мы находимся в состоянии войны, мой друг. И когда тобою, хотя бы на мгновение, овладевает иллюзия мира — это уже прекрасно. Но находиться долго во власти иллюзий рискованно. После нынешнего вечера я, конечно, стану более уязвимой, а это плохо и для меня, и для моих близких.