Во времена Саксонцев
Шрифт:
– А что будет, когда этот чудесный цветок расцветёт полностью, это панский кусочек, но в такой пивнушке, где всякой молодёжи всегда бывает полно…
Он вздохнул и недокончил.
В ту же минуту вышла так же одетая мать Генриетки, почти такая же прекрасная, как она, но дама уже второй молодости, энергичная и полная; нагнулась к ребёнку и немного сопротивляющегося убрала с любопытных глаз, уводя с собой.
Пан Лукаш, который уже и раньше был под хмельком, а крепкое вино Витке ещё больше вскружило ему голову, нагнулся через стол к купцу и начал болтать, что ему слюна к устам
– Я так же хорошо, как на службе у примаса, – говорил он открыто, – воспользовался тем, что при той Пребендовской висел. По многим делам я мог их объяснить, а чем меня ваш Саксонец интересует? Увидим, как вещи обернутся, уж не может быть, чтобы французы имели меньше денег, чем один курфюрст саксонский, но что-то до сих пор их не видать, а саксонские талеры курсируют густо. Примас жалуется, что они у него каждый день людей оттягивают. Хе! Хе! Я бы и за него самого не ручался.
Витке улыбнулся.
– Вы так думаете? – спросил он на вид равнодушно.
– Сам кардинал, – сказал Лукаш, – наверное, продать себя посрамился бы и за слишком мало его купить нельзя; но около него баб достаточно.
– Как это – баб? Возле архиепископа? – спросил с интересом Витке.
– Не подумайте ничего плохого, – отпарировал Пшебор, – упаси Боже, но он племянницу очень любит, Товианьскую, а та драгоценности любит, а близкая также родственница, княгиня Любомирская… – он покрутил головой, попил и продолжал далее: – Примас имеет слабость к Товианьским.
Пан Лукаш не заметил, когда, не очень даже побуждаемый к этому, во всём исповедался. В свою очередь начал расспрашивать так же купца, но тот говорил только, что хотел, и что ему было нужно. Разболтал, якобы случайно, что Флеминг вёз на коронацию целые бочки золота для оплаты войску, целые сундуки драгоценностей на подарки друзьям.
Пшебор многозначительно качал головой.
Наконец купец узнал от него, что Радзиёвский должен был отправить письмо к саксонскому электу в красивых и мягких выражениях предупреждая его, чтобы спокойствие Речи Посполитой не нарушал раздвоением, когда его незаконный выбор никоим образом удержаться не мог.
Так же пан Лукаш знал о том, что если в Кракове соберётся коронационный сейм, примас созовёт другой в Варшаве и объявит мятеж.
Долго так просидев, Витке, когда наконец собрался уходить, прощаясь с Лукашем, не мог от него избавиться, потому что сопровождал его аж до гостиницы.
V
Десятого сентября удивительные вещи уже рассказывали в Кракове о той неслыханной роскоши, с какой Август ехал в сожжённый добровольно Любомирскими Лобзов.
Из столицы вереницей текли люди туда и обратно к стенам дворца, чтобы поглядеть на чудеса, о каких разглашали.
Действительно, Август не жалел на показ, которым мог дать полякам лучшее представление о своих богатствах. Эта роскошь была дана курфюрсту на веру венскими купцами или неслыханными притеснениями собрана у его саксонских подданных. Полный переворот повлёк этот выбор курфюрста, особенно в многочисленных урядниках страны, которые все сразу были понижены, и кто оплатить не имел чем, чтобы удержаться в должности, должен был
Но зато нужно было видеть, как Август по-королевски расположился в Лобзове. Одних позолоченных и серебряных господских карет насчитывали сто двадцать пять, несколько сотен коней, а некоторые из них поднимали на себе неслыханной роскоши сёдла и попоны. Пажей, лакеев, гайдуков в новом цвете, обшитых галунами, нельзя было сосчитать. Трабанцы, шаейцары, гвардия, пушки огромной величины, запасы ядер и пороха, сорок верблюдов, обвешанных пурпуром и золотом, сопровождали подражателя Людовика XIV.
Шептали, что один маршальский жезл, который несли перед королём, весь усеянный бриллиантами, был оценён в тысячу дукатов.
Видел уже и помнил старый Краков не один раз въезжающие сюда господские кортежи, равно дорогие и великолепные, но на них вся страна сбрасывалась, особенно паны и рыцари, теперь же очень уменьшенную численность панских отрядов должна была заменить одна роскошь курфюрста.
Несколькими днями ранее наш знакомый Витке, в котором уже трудно было угадать купца, одетый по французкой моде, в парике, крутился около замка.
Казалось, он имеет тут добрых знакомых и связи. Прибывшего вечером, его ожидал важный пожилой урядник двора, командующий замком, и с уважением проводил его через пустые коридоры в комнаты, которые занимала сама пани.
Его тут явно ожидали. Матрона средних лет и выглядящая по-пански, изысканно убранная, покрытая драгоценностями, приняла прибывшего, которого только что впустил проводник, и не без некоторого смущения указала ему место за столом.
Витке, как если бы никогда в жизни ничего другого не делал, с великой ловкостью отчитался в каком-то посольстве и после короткого вступления достал из одежды коробочку, принесённую с собой. Отворил её, поднося к глазам пани, которая, хотя зарумянившаяся, с великой заботой начала к ней приглядываться. Румянец обливал её лицо, руки дрожали, взгляд бегал по пустой комнате, как если бы она боялась быть пойманной на этой сходке, таинственную цель которой, казалось, заслоняют огнём стреляющие во мраке бриллианты. Брала её, приглядывалась и бросала, придвигала и отталкивала лежащие на столе драгоценности, казалось, борется с искушением. Витке в молчании с уважением ждал какого-нибудь решительного ответа. Многократно дрожали губы, как если бы хотела говорить, и закрывались, потому что учащённое дыхание говорить не давало. Камни были дорогостоящие, а важная пани, может быть, первый раз в жизни была подвергнута этому искушению.
Витке смотрел на неё такой холодный и на вид равнодушный, как если бы в этого рода торговле, к которой вовсе не был привыкшим, имел уже опыт и привычку.
Важная пани ещё думала, размышляя, когда купец сказал вполголоса:
– Всё-таки захват замка каким-либо образом осуществится. Ксендз епископ Денбский, пан воевода Яблоновский, маршалок Любомирский заверили в том электора, поэтому со спокойным умом, пани, можете принять этот подарок.
Губы слушающей с ударением повторили это слово.