Водораздел
Шрифт:
— Куда гребешь? — крикнула Иро, заметив, что Хуоти засмотрелся на Наталию.
Хуоти встрепенулся и стал грести левым веслом. Лодка, описывая дугу, пошла к Хёкка-Хуотариной лодке.
— Кажется, пустырь, — сказала Доариэ, затаскивая невод в лодку.
Невод, действительно, пришел почти пустым. Попалось всего несколько ряпушек да пара окушков. Хуоти взял одного из окушков, плюнул ему в рот и бросил обратно в воду.
— Отнеси поклон своим, чтоб расщедрился хозяин и в другой раз был добрее…
В следующий раз невод пришел уже не пустым.
Вода в озере по-прежнему была
Неожиданно в тишине раздалась песня. Ее пел за островом красивый мужской голос, сперва тихо, потом все сильнее, сильнее…
— Учитель, — почти шепотом произнес Хуоти, перестав грести.
Восемь лет назад в Пирттиярви приехал учитель Степан Николаевич Попов, совсем еще молодой человек, с открытым, ясным лицом с голубыми глазами, которые смотрели проницательно и чуть-чуть грустновато. Как все молодые учителя, отправившиеся по призыву души учить грамоте детей в дальних глухих деревушках, он приехал сюда, преисполненный больших надежд и мечтаний. Работать учителем в Пирттиярви было нелегко. Жители деревни говорили на чужом ему языке. Степан Николаевич знал это, еще уезжая из Архангельска, где инспектор по школам оказал ему на прощание:
— Живут там дикие кореляки, которые лопочут на своем чухонском языке. Его превосходительство генерал-губернатор граф Гагарин сказал, что язык этот должно искоренять…
Не сразу привык Степан Николаевич к жизни в далекой карельской деревушке, расположенной почти за триста верст от уездного центра. Первое время было страшно тоскливо, тянуло в Архангельск. Там была родина Степана Николаевича, там остались его родные, друзья. Там он окончил учительскую семинарию, там прошла его первая любовь, оказавшаяся неудачной. Там бывали и веселые вечеринки, и шумные ярмарки, когда на базарной площади становилось так оживленно, крутились карусели, выступали циркачи; там была и гавань, куда заходили корабли со всех концов земли.
А что здесь, в Пирттиярви? Лес, да камни, да вода. Ну еще комары, лучина и горький хлеб с сосновой корой. Правда, народ здесь работящий, честный, жизнерадостный… И дети как всюду — любознательные, беззаботные. А карельская природа постепенно покорила его. Он полюбил эти леса, летом — полные жизни и благоуханий, зимой — погруженные в глубокий снежный сон; эти озера, то спокойные, переливающиеся на солнце, то с ревом обдающие пеной каменистые берега.
И все-таки поначалу Степану Николаевичу было скучно и тоскливо. Первые два лета он ездил в отпуск в Архангельск, а на третье не поехал, остался в Пирттиярви… Почти каждый вечер он ездил удить и пел на озере грустные русские песни. Голос у него был замечательный. Вот и теперь он сидел с удочкой в руке и выводил чистым звучным баритоном:
Вот мчится тройка почтовая…Порой казалось, что голос вот-вот оборвется — так высоко брал певец; потом голос спадал, словно для того, чтобы набрать силы и снова взлететь так, что эхо доносило его до деревни. До чего же хорошо звучала здесь на
— Эх! — вздохнул Хуоти, и весла сами собой опустились в воду.
— Хорошо поет, — сказала мать, когда песня за островом смолкла.
Микки, заслушавшись, уснул на носу лодки. Мать заботливо укрыла его своей кофтой.
На обратном пути, когда проплывали мимо островка, Паро окликнула учителя:
— Ну как, ловится?
Степан Николаевич — он за эти годы научился местному языку — ответил по-карельски:
— Ловится.
Солнце зашло за лес, а на озере по-прежнему было светло, как днем. Вода казалась теплой, но воздух так похолодал, что коченели руки и стыло лицо.
Поавилу уже давно беспокоило, что слишком долго стоит сухая погода. С одной стороны, это и не плохо — успели убрать сено, но затянувшееся вёдро могло кончиться заморозком. К вечеру опасения Поавилы усилились. Перед сном он сходил на поле. У него ничего кроме ячменя, картофеля и репы посажено не было. Рожь в деревне сеял один Хилиппа, да и тот начал сеять ее года три назад. В Пирттиярви считали, что на такой каменистой земле и при таком холодном лете рожь не успеет созреть. Ячмень рос неплохо, и картошка тоже вовсю цвела. Поавила раздавил зубами мягкое зерно и из него на язык брызнул густой, похожий на молоко сок.
Из болотистой лощины, лежавшей между кладбищем и Весанниеми, поднимался холодный туман. «Поморозит ячмень», — подумал Поавила. С тревожными мыслями он вернулся в избу.
Он никак не мог уснуть. Чуть вздремнув, опять проснулся и вышел на улицу. На улице еще больше похолодало.
Над болотом за заливом на уровне деревьев белой пеленой застыл, туман. Поавила посмотрел на озеро. Вода тоже была подозрительно неподвижна. «Наши едут», — решил он, увидев лодку, приближавшуюся к Весанниеми, и пошел встречать рыбаков.
Когда Поавила вышел на берег, жена Хёкки-Хуотари уже делила улов. Подбирая ряпушки одной величины, она бросала одну в корзину Доариэ, другую — в свою корзину.
Хуоти заметил на росистой травинке улитку и надавил ее пальцем.
— Улитка, улитка, рога покажи, дождь или вёдро, что будет, скажи.
— Что, вёдро? — спросил Поавила, подойдя к сыну.
— Вёдро, — ответил Хуоти и удивился, увидев, что отец помрачнел.
— Значит, заморозок будет, — тяжело вздохнув, сказал Поавила.
Хуоти не знал, что такое настоящий заморозок: при его жизни в Пирттиярви еще ни разу летом не случалось заморозка.
— Опять, господи!.. — вздохнула мать. Она-то знала, что это такое.
Продрогший Хуоти бросился бегом домой.
Бабушка еще не спала. Хуоти забрался на печь и лег рядом с ней.
— Ну как, дал бог рыбы? — спросила бабушка.
— Плохо, — ответил Хуоти. Он все еще думал о заморозке, который угрожал их полям и из-за которого был так встревожен отец. Помолчав, он попросил: «Бабушка, расскажи сказку, хоть коротенькую».