Воды слонам!
Шрифт:
– Даже в двух. Сперва в «Самом великолепном на земле цирке Братьев Бензини», – гордо отвечаю я, смакуя каждый слог, – а потом у Ринглингов.
Кресло останавливается. И вот он уже вновь передо мной.
– Как, вы работали у «Братьев Бензини»? А в каком году?
– Летом 1931-го.
– И вы были там во время той самой паники?
– А то как же! – восклицаю я. – Черт возьми, в самой гуще событий. Прямо в зверинце. Я был цирковым ветеринаром.
Он недоверчиво на меня таращится.
– Не может быть! Если не считать пожара в Хартфорде и железнодорожной катастрофы, погубившей цирк Гагенбека-Уоллеса, это ведь самое известное
– Да, это было нечто. Я помню все как вчера. Черт возьми, я помню все лучше, чем вчера!
Он моргает и протягивает мне руку:
– Чарли О'Брайен Третий.
– Якоб Янковский, – представляюсь я, пожимая ему руку. – Первый.
Чарли О'Брайен смотрит на меня долго-долго, прижав к груди руку, словно давая обет.
– Мистер Янковский, мы немедленно отправляемся в шапито, иначе вы ничего не застанете. А потом прошу вас оказать мне честь выпить со мной в моем вагончике. Вы ведь живая история! Неужели я услышу о той катастрофе из первых уст? В общем, рад буду видеть вас у себя после представления.
– Я с удовольствием, – отвечаю я.
Он вытягивается во фрунт и возвращается за кресло.
– Стало быть, договорились. Надеюсь, представление вам понравится.
«Прошу вас оказать мне честь!»
Он везет меня прямо к манежу, а я благостно улыбаюсь.
ГЛАВА 25
Представление закончилось – просто восхитительное представление, скажу я вам, хотя и без размаха «Братьев Бензини» и тем более Ринглингов, но это и понятно: туг нужен целый поезд.
Я сижу за пластиковым столиком в потрясающе оборудованном доме на колесах, потягиваю не менее потрясающий виски – «Лафрог», если мне не изменяет память, – и разливаюсь соловьем. Рассказываю Чарли обо всем подряд: о родителях, о романе с Марленой, о том, как погибли Верблюд и Уолтер. Рассказываю, как полз ночью через весь поезд с ножом в зубах, замышляя убийство. Рассказываю о сброшенных с поезда, о панике, о том, как задушили Дядюшку Эла. И, наконец, о том, что сделала Рози. Я не задумываюсь ни на минуту. Лишь открываю рот – и слова сами слетают с языка.
Облегчение не заставляет себя ждать. Долгие годы я держал все это в себе. Пожалуй, меня должна была бы захлестнуть вина, ведь это же предательство, но на деле, глядя на одобрительно кивающего Чарли, я чувствую себя очистившимся от грехов. Или даже искупившим их.
Я до сих пор не могу сказать наверняка, знала ли Марлена: в зверинце в тот миг творилась полная неразбериха, и непонятно было, что она видела, а сам я никогда не поднимал этого вопроса. Да я и не мог – боялся, что она станет иначе относиться к Рози, а по правде говоря, и ко мне самому. Да, Рози могла убить Августа, но и я желал его смерти.
Поначалу я молчал, чтобы защитить Рози – ведь она, без сомнения, нуждалась в защите, в те дни слонов казнили нередко, но почему я не рассказал Марлене? Может быть, она и охладела бы к Рози, но едва ли стала бы хуже с ней обращаться. За все время, что мы были женаты, у меня был от нее только один секрет, да так навсегда и остался. С годами сам секрет теряет смысл. Но то, что он у вас есть – отнюдь.
Услышав мою историю, Чарли не приходит в ужас и не принимается меня осуждать. Облегчение мое столь велико, что на панике рассказ не заканчивается. Я выкладываю ему, как мы работали у Ринглингов и как ушли после рождения третьего ребенка. Марлене с
О, это были лучшие дни, безмятежнейшие годы. Бессонные ночи, плачущие дети. Дом, который выглядел порой так, как если бы по нему пронесся ураган. Пятеро детей, шимпанзе, а у жены такой жар, что она не встает с постели. За вечер у меня четырежды могло убежать молоко, от пронзительного визга раскалывалась голова, а из-за трений с полицией приходилось брать на поруки то одного сына, то другого, а как-то раз и Бобо. И все равно это были хорошие годы, просто замечательные.
Но время идет. Только что мы с Марленой были по уши во всех этих семейных делах – и вот уже дети время от времени берут машину покататься, а потом один за другим поступают в колледж и разъезжаются по городам и весям. И вот я здесь. Мне за девяносто, и я одинок.
Чарли, храни его Господь, слушает меня с неподдельным интересом. Взяв бутылку, склоняется ко мне. Но когда я протягиваю ему стакан, в дверь стучат. Я отдергиваю руку, как от огня.
Чарли соскальзывает со скамейки и выглядывает в окошко, двумя пальцами отодвинув занавеску в шотландскую клетку.
– Вот черт! Легавые. Хотел бы я знать, что случилось.
– Это за мной.
Он строго и пристально смотрит на меня.
– Что?
– Это за мной, – повторяю я, стараясь не отводить взгляда. Задачка не из легких: ведь у меня нистагм – последствия давней контузии. Чем больше я стараюсь не отводить взгляда, тем сильней глаза дергаются туда-сюда.
Чарли опускает занавеску и идет к двери.
– Добрый вечер! – слышится из-за двери низкий голос. – Мне нужен Чарли О'Брайен.
Говорят, он обычно здесь.
– Вот он я. Чем могу служить?
Нам нужна ваша помощь. Из дома престарелых, здесь недалеко, ушел старик. Служители полагают, что он мог пойти сюда.
– Ничего удивительного. Цирк нравится и детям, и старикам.
– Да. Конечно. Но дело в том, что ему девяносто три, и он очень слаб. В приюте надеялись, что после представления он вернется сам, но прошло уже несколько часов, а от него ни слуху ни духу. Они здорово беспокоятся.
Чарли весело подмигивает копу.
– Даже если он и приходил, едва ли он все еще здесь. Нам вот-вот сниматься.
– А вы сегодня видели кого-нибудь, кто подходил бы под это описание?
– О, да. И немало. Целая куча семейств со своими предками.
– А старик без провожатых?
– Не заметил, но ведь у нас так много зрителей, что в конце концов глаз замыливается.
Полицейский просовывает голову в вагончик и с заметным интересом принимается разглядывать меня.
– А это кто? Кто? Он? – Чарли машет рукой в мою сторону.