Военные мемуары. Том 3. Спасение. 1944-1946

де Голль Шарль

Сталина обуревала жажда власти. Жизнь, наполненная подпольной политической деятельностью, а потом интригами и заговорами, научила его прятать свое подлинное лицо и душу, отбросить иллюзии, жалость, искренность, видеть в каждом человеке препятствие или угрозу, он сочетал в своем характере расчетливость, недоверие и настойчивость. Революция, работа в партии и на государственной службе, а также война дали ему возможности и средства подчинять себе или ликвидировать мешающих ему людей. Он добился всего, что [72] имел, используя все уловки марксистской доктрины и рычаги давления тоталитарного режима, выказывая сверхчеловеческую дерзость и коварство.

С тех пор, стоя один перед лицом России, Сталин видел ее загадочной, более сильной и более вечной, чем ее рисовали все теории и политические доктрины. По-своему он любил ее. Она же приняла его как царя и подчинилась большевизму, используя его как средство борьбы

с агрессором в войне, которой прежде не было равных. Собрать воедино славянские народы, раздавить германскую агрессию, подчинить своему влиянию Азию, выйти к морским просторам — вот каковы были мечты русской нации, ставшие целью деспота, вставшего во главе государства. Для их достижения необходимы были два условия: сделать страну мощной, современной, а значит, индустриальной державой и, когда наступит время, вовлечь ее в мировую войну. Первое условие было выполнено ценой неслыханных человеческих жертв, лишений и страданий. Сталин, когда я его увидел, завершал выполнение второго условия, стоя посреди могил и развалин. На его счастье, он имел дело с народом до такой степени живучим и терпеливым, что даже страшное порабощение не парализовало до конца его способности и волю. Он располагал землями, настолько богатыми природными ресурсами, что самый разнузданный грабеж не смог их истощить. Он имел союзников, без которых не смог бы победить своего противника, но и они без него не имели на это шансов.

В течение приблизительно пятнадцати часов, что длились в общей сложности мои переговоры со Сталиным, я понял суть его своеобразной политики, крупномасштабной и скрытной одновременно. Коммунист, одетый в маршальский мундир, диктатор, укрывшийся как щитом своим коварством, завоеватель с добродушным видом, он все время пытался ввести в заблуждение. Но сила обуревавших его чувств была так велика, что они часто прорывались наружу, не без особого мрачного очарования.

Наша первая беседа состоялась в Кремле, вечером 2 декабря. Лифт доставил французскую делегацию ко входу в длинный коридор, вдоль которого была выставлена многочисленная охрана. В конце коридора располагалась большая комната, в которой находились стол и несколько стульев. Молотов ввел нас в нее, и тут появился маршал. После обмена обычными любезностями все уселись вокруг стола. Сталин, говорил ли он или молчал, опустив глаза, все время чертил какие-то каракули. [73]

Мы сразу приступили к вопросу о будущем Германии. Никто из присутствующих в комнате не сомневался, что рейх скоро падет под ударами союзнических армий; Сталин подчеркнул, что самые тяжелые из этих ударов были нанесены русскими. Мы быстро пришли к принципиальному согласию о том, что Германию необходимо обезвредить на будущее. Но когда я заметил, что сам факт отдаления друг от друга России и Франции повлиял на разжигание германских амбиций, последующий разгром Франции и, следовательно, вторжение врага на советскую территорию, когда я обрисовал перспективу прямого соглашения между правительствами в Москве и Париже для определения принципов урегулирования, которые они могли бы вместе представить союзникам, Сталин проявил сдержанность. Более того, он стал настаивать на необходимости изучить каждый пункт соглашений с США и Великобританией, из чего я сделал вывод, что у него были все основания рассчитывать на согласие Рузвельта и Черчилля по интересующим его вопросам.

Тем не менее, он спросил меня о гарантиях, которые Франция планировала получить на Западе. Но, когда я заговорил о Рейнской области, Сааре и Руре, он заявил, что по этим пунктам решение может быть принято только на четырехсторонних переговорах. При этом на мой вопрос по поводу восточной границы Германии он ответил категорично: «Исконно польские земли в Восточной Пруссии, Померании и Силезии должны быть возвращены Польше» — «То есть, — спросил я, — граница пройдет по Одеру?» — «По Одеру и Найзе», — уточнил он, — кроме того, граница должна быть исправлена в пользу Чехословакии».

Я заметил, что мы не имели принципиальных возражений по поводу этих территориальных изменений, которые, помимо всего, должны были, в порядке компенсации, позволить уладить вопрос с восточной границей Польши. Но при этом я добавил: «Позвольте мне заметить, если, по-вашему, вопрос с Рейнской областью сейчас решать преждевременно, то получается, что вопрос с границей по Одеру уже решен». Сталин помолчал, по-прежнему рисуя палочки и кружки, потом, подняв голову, сделал мне следующее предложение: «Давайте вместе обсудим франко-русский договор с тем, чтобы обе наши страны могли обезопасить себя от новой немецкой агрессии».

«Мы готовы к этому, — ответил я, — по тем же причинам, что способствовали заключению старого франко-русского альянса [74] и даже, — добавил я не без лукавства, — к подписанию пакта 1935». Сталин и Молотов, задетые

за живое, воскликнули, что пакт 1935, подписанный ими и Лавалем, по вине последнего не был выполнен ни по духу, ни по букве. Тогда я указал, что, упоминая договор 1935 и альянс 1892, я хотел подчеркнуть, что перед лицом германской опасности совместное выступление России и Франции соответствовало естественному порядку вещей. Что же до того, каким образом мог быть реализован новый пакт, то я считал, что тяжелый опыт прошлого мог бы послужить уроком руководителям обеих стран. «Что касается меня, — добавил я, — то я не Пьер Лаваль». После чего была достигнута договоренность, что Бидо и Молотов займутся выработкой текста договора.

В течение последующих дней министры обеих стран встречались много раз. Они обменялись проектами договора, которые, впрочем, были очень схожи. В то же время мы были постоянно заняты бесчисленной вереницей приемов, визитов и экскурсий. В частности, на Спиридоновке{42} Молотов устроил завтрак, где присутствовали Деканозов{43}, Литвинов, Лозовский{44}, заместители министра иностранных дел. Был также и Сталин. Во время десерта он поднял бокал и произнес тост в [75] честь заключаемого нами договора. «Речь идет, — воскликнул он, — о настоящем альянсе, а не таком, как с Лавалем!» Мы долго беседовали вдвоем. На мои поздравления по поводу успехов русской армии, войска которой под командованием Толбухина{45} только что продвинулись в глубь территории Венгрии, он возразил: «Это всего лишь несколько городов! Нам нужны Берлин и Вена». Временами он, казалось, расслаблялся, даже шутил. «Должно быть, трудно, — говорил он, — управлять такой страной, как Франция, где весь народ такой беспокойный!» «Да, — отвечал я. — И чтобы это делать, я не могу брать пример с Вас, ведь Вы неподражаемы». Он упомянул имя Тореза, которому французское правительство дало разрешение вернуться в Париж. На мое недовольное молчание маршал заметил: «Не обижайтесь на мою нескромность, я только хочу позволить себе сказать Вам, что я знаю Тореза и, по-моему, он хороший француз. На Вашем месте я бы не стал сажать его в тюрьму». Затем он добавил с улыбкой: «По крайней мере, не сразу!» — «Французское правительство, — ответил я, — относится к французам соответственно тому содействию, какое ожидает от них».

В другой раз наши хозяева предоставили нам возможность восхищаться балетным спектаклем в Большом театре. Также в нашу честь на Спиридоновке был устроен прием с широким размахом, на котором собралось много народных комиссаров, чиновников высокого ранга, генералов, их жен и все представленные в Москве иностранные дипломаты и офицеры союзников.

Нас также привезли в Дом Красной армии на впечатляющий концерт народных песен и танцев. Во время всех этих мероприятий Молотов не покидал нас, он всегда был точен в своих выражениях и крайне осторожен в том, что касалось сущности вопросов. Иногда он оставлял нас на других сопровождающих, например, когда мы присутствовали на службе в церкви Святого Людовика, единственном католическом храме, открытом в столице, или поехали на Воробьевы горы, откуда [76] Наполеон созерцал Москву, посещали выставку трофейного оружия, спускались в метро, ездили на различные заводы, были в военном госпитале и школе радистов. По холодным улицам, скользя по снегу, шли молчаливые и погруженные в себя прохожие. У нас сложилось впечатление, что те русские, люди из толпы или представители элиты, с кем нам удалось пообщаться, горели желанием выказать нам свою симпатию, но при этом их сдерживали запреты, подавлявшие непосредственное проявление чувств.

Мы, французы, старались проявить по отношению к этому великому народу наше дружеское восхищение, используя возможности, предоставляемые на различных встречах и протокольных мероприятиях. В посольстве я устроил обед для целой когорты представителей интеллигенции и писателей, официально признанных советскими властями как «друзья Франции». В их числе, в частности, были Виктор Финк и Илья Эренбург, оба талантливые люди, но использующие свой талант только в заданном направлении и тоне. Среди приглашенных находился также граф Игнатьев, генерал, который в царское время был в Париже военным атташе, а потом долгое время одним из предводителей эмиграции. Годы не сказались на нем, форма сидела на нем удивительно, он блистал великосветскими манерами, но, похоже, стеснялся своей роли. Жан-Ришар Блок{46}, «укрывшийся» в России, представлял мне гостей одного за другим с натянутой любезностью. Все гости, проявлявшие легкое нетерпение и имевшие стесненный вид, походили на чистокровных лошадей в путах. В один из вечеров мы собрали в посольстве всю официальную Москву. Во всех разговорах, казалось, сквозила сердечность, однако чувствовалось, что публика была охвачена каким-то смутным беспокойством, как будто люди нарочно прятали свое «я» за серой посредственностью, которая была всеобщим убежищем. [77]