Военные мемуары. Том 3. Спасение. 1944-1946
Шрифт:
Согласно плану, Совещательное собрание должно было высказать свою точку зрения. Партии во время дебатов, проходивших 25 июля, не скупились на критику: от имени левых господа Филип, Мош, Дюкло и Рамет объявили, что государство не очень постаралось в области изымания частных капиталов; правые же, а именно господа Ланиэль и Дене, выразили недовольство, подчеркнув, что планируемый налог [282] нанесет вред. Тем временем различные группы, догадавшись, таким образом, о приготовленной ловушке, не поддержали текст, проявив псевдосолидарность. Это, должно быть, было последним разом, когда Национальная ассамблея решилась поддержать правительство. Оппозиция повсюду открыто начала споры о конституционной проблеме.
Я хотел, чтобы кто-нибудь урегулировал печальное дело Петена, Лаваля, Дарнана, которое владело умами всех и не давало утихнуть страстям и тревогам. Не вмешиваясь никоим образом в расследование, проводимое Верховным судом, правительство дало ему знать о своем желании как можно скорее видеть, как процедура завершится. Судебные процессы проходили тогда открыто, начиная с дела Марешаля. Объявили, что это приведет к большим волнениям, в разных смыслах слова. Ничего не было. Вероятно, люди, участвовавшие в скучных заседаниях в качестве судей, присяжных, свидетелей и адвокатов, не всегда удовлетворяли свои желания и чаяния. Но проблемы не покинули стены Дворца правосудия.
Я разделял такой взгляд на вещи. В любом случае, то, что в обвинении мне казалось важным, в глазах многих имело меньшее значение. Для меня главной виной Петена и его правительства было то, что они во имя Франции заключили с врагом так называемое «перемирие». Разумеется, вдень, когда этот договор был подписан, сражение в метрополии было безоговорочно проиграно. Остановить битву между, чтобы положить конец замешательству, этот поступок, имеющий существенное военное значение, был оправдан. В компетенцию командования задействованных сил входило сделать все необходимое согласно приказу правительства, в противном случае командование было бы смещено. Вот здесь выиграл Алжир — хранитель французского суверенитета, — который защищали и оберегали на протяжении четырнадцати веков, сражаясь до самого конца, выполняя слово, данное союзникам, и требуя их поддержки. Но после выхода из войны империя осталась единой, флот обошелся без серьезных потерь, авиация большей частью не была задействована, войска в Африке и Леванте не потеряли [283] ни одного солдата. Все эти силы, в том числе и сама Франция, могли быть переброшены в другое место. Сверх того, все государство было передано в распоряжение Рейха, все это заслуживало осуждения, чтобы Франция могла быть избавлена от позора. Сотрудничество с оккупантами, война, развязанная в Дакаре, Габоне, Сирии, Мадагаскаре, Алжире, Марокко, Тунисе против «Свободной Франции» либо против союзников, борьба с движением Сопротивления, проводившаяся в союзе с немецкой полицией и войсками, выдача Гитлеру французских политических заключенных, евреев и иностранных беженцев, оказание помощи врагу в виде предоставления рабочей силы, сырья и готовой продукции, проведение пропаганды, поставка боевой техники — вот в чем было виновно правительство Виши.
Еще мне было неприятно видеть происходящее в Верховном суде, многие парламентарии и газеты в основном обходили молчанием «перемирие», а вместо этого пространно разглагольствовали о второстепенных фактах. Опять выводили они на обозрение то, что подходило для политической борьбы, а не то, что говорило о борьбе страны с внешним врагом. Слишком часто начинались бурные дебаты по поводу процесса над партизанами, несколько раз даже имело место сведение счетов, в то время как само дело обсуждалось только с точки зрения обороны страны и национальной независимости. Прошлые заговоры кагуляров, разгон парламента после отказа его от власти, процесс Риома, обещание, которое требовали от судей и чиновников, рабочий устав, антисемитские действия, преследование коммунистов, исход судьбы партий и синдикатов, кампании, предпринятые Моррасом, Энриота, Люшаром, Деа, Дорио и другими до и во время войны. Это было предметом толков и пересудов в гораздо большей степени, нежели капитуляция, разрыв с нашими союзниками и сотрудничество с оккупантами.
Филипп Петен во время процесса замкнулся в молчании. Принимая во внимание его возраст и слабое состояние здоровья, а также то, что большая часть дела была не доказана, такое отношение с его стороны показалось мне проявлением благоразумия. Своим молчанием он спасал свою воинскую честь, которую заслужил своими значительными заслугами в прошлом. Упомянутые факты, представленные свидетельства, обвинительная речь и прения представили его дело как драму [284] старого человека, которого безжалостные годы лишили сил руководить людьми и событиями. Пребывавший в иллюзии, что служит общественному благу, видимыми стойкостью и хитростью маршал легко стал жертвой интриг предателей и злоумышленников. Суд вынес смертный приговор и одновременно выразил пожелание, чтобы приговор не был приведен в исполнение. Я тем временем решил в любом случае подписать помилование. С другой стороны, я предпринял все возможные меры, чтобы избавить маршала от оскорблений, которые он рисковал на себя навлечь. Как только 15 августа решение было вынесено, он был самолетом переправлен в Портале. Позднее он прибыл на остров Йо. Я намеревался сделать так, что после пребывания двух лет в тюремной камере он закончит свою жизнь у себя на родине, уединившись неподалеку от Антибов. В свою очередь перед судьями предстал Пьер Лаваль. Сразу после капитуляции Рейха немецкий самолет доставил его в Испанию, где он рассчитывал найти убежище. Но генерал Франко арестовал его и переправил воздушным рейсом на территорию Германии. Может быть, беглец надеялся на помощь со стороны Соединенных Штатов? Тщетно! Американская армия передала его французским властям. В октябре дело главы правительства Виши рассматривалось в Верховном суде. Лаваль попытался сначала представить свою деятельность не как умышленное сотрудничество с Рейхом, но как маневр государственного деятеля, смирившегося с самым худшим и старающегося уменьшить размеры ущерба. Поскольку судьями были недавние или нынешние парламентарии, обвиняемый мог догадаться, что прения превратятся в политическую дискуссию, возникнут споры между знатоками своего дела по поводу различных теорий, что приведет к тому, что для него непременно будут найдены смягчающие обстоятельства. Однако эта тактика не годилась, чтобы воспользоваться ей перед трибуналом. Догадавшись об этом, Лаваль решил рискнуть и перед судьями вел себя вызывающе, что привело к тому, что с их стороны имел место ряд неподобающих высказываний. Тут же воспользовавшись в качестве предлога этим недостойным поведением, он отказался отныне являться в суд. Еще он пытался сделать что-нибудь, доказывающее, что в его процессе что-то не так и органам правосудия придется или начать новое рассмотрение, или же смягчить смертный приговор, который казался обвиняемому неизбежным и который был в конечном [285] итоге вынесен. Не было ни пересмотра приговора, ни помилования. В последней попытке избежать казни приговоренный выпил яд. Но его поставили на ноги. Выхода из положения не было. Пьер Лаваль приободрился, твердым шагом прошел к столбу и храбро умер.
Несколькими днями раньше Жозеф Дарнан выслушал такой же приговор и, не дрогнув, принял смерть. Его процесс был коротким. Обвиняемый был признан виновным в достаточно многих преступлениях, совершенных режимом Виши во имя поддержания порядка. Бывший «генеральный секретарь» ссылался в свою защиту только на то, что находился под началом маршала. То, что составляло доктрину национал-социализма, несомненно, было присуще идеологии Дарнана, основывающейся на том, что окружающие
9 мая, накануне Дня Победы, я направился в Нотр-Дам послушать торжественный «Те Deum». Кардинал Суар провел меня, все официальные лица были там. Множество людей заполнили [286] здание и окрестности. Между тем шум победы гремел под сводами, какой-то трепет, возникающий в толпе, шел к паперти, к набережным, к улицам Парижа, я ощущал на хорах, куда пришел, что меня переполняют те чувства, что будоражили наших отцов всякий раз, когда наша родина была увенчана славой. Невозможно было забыть ни о несчастьях, которые были равны нашим успехам, ни о препятствиях, даже сегодня возникающих перед народом, но в этом постоянстве было что-то, питающее отвагу. Четыре дня спустя праздник Жанны д'Арк породил чувство патриотического рвения. Впервые за пять лет стало возможным отметить праздник согласно национальным традициям... Тем временем, 24 мая, я обратился к французам с суровой речью. Я говорил им по радио о наших потерях, о нашем долге, о том, как много будет нам стоить «стать тем, чем мы хотим быть, то есть процветающим, сильным и объединенным чувством братства народом». Я отметил, как тяжело было восстанавливать Францию «в мире, где, конечно же, неуютно». Я объявил, что «наша способность работать и добиваться результатов, а также тот пример порядка в политической, социальной и моральной областях, который мы собираемся показать, есть условие нашей независимости и тем более нашего влияния. Потому что не бывает в смуте просветления и прогресса в суматохе». То есть следовало быть готовым к тому, что государство может предложить цены, договоры и зарплаты, которые могут вызвать недовольство и претензии. Такая суровость, впрочем, всегда связана с реформами. Я объявил, что «до конца года государство возьмет под свою власть добычу угля, производство электричества, распределение ссуд и все рычаги управления, которые помогут ей управлять совокупностью национальной деятельности. С другой стороны, новые действия по отношению к населению страны будут применены с одной и той же целью: восстановить наше могущество. Я сравнивал французов с моряками Христофора Колумба, увидевшими землю на горизонте в самый тяжелый момент отчаяния и усталости. И я воскликнул: «Смотрите! За горестями и неизвестностью сегодняшнего дня нам открывается грандиозное будущее!»
С тем же намерением немного воодушевить народ 10 июня я отправился в департаменты Ла-Манша и Орна, которые вместе с Кальвадосом пострадали больше других. В сопровождении Дотри я побывал в Сент-Ло, Кутансе, Вийдье-де-Пуэль, [287] Мортене, Флерсе, Аржентане, Аленсоне, а также во многих поселках. Поток грустных свидетельств хлынул на нас из-под обломков. 18 июня весь Париж был на ногах, приветствуя войска, вернувшиеся из Германии, которые проходили по Елисейским полям: возглавляли их генералы Леклерк и Бетуар. Люди плакали от радости вместе со счастливыми солдатами, а де Голль в центре торжеств наблюдал за этим волшебным движением, рождавшимся из великого общего чувства победы. Я проезжал Овернь 30 июня и 1 июля, в ее суровых Клермон-Ферране, Риоме, Орияке, разбросанных тут и там деревнях я нашел ту же пылкость, что и в столице.
Приближался общенациональный референдум. Правительство планировало провести его в октябре. При этом я торопил с демонстрациями. Парижская демонстрация 14 июля, как и следовало, сопровождалась грандиозным военным парадом. Но на этот раз триумфальный марш проходил с запада на восток. Генерал Делаттр на аллее Винсенн представил мне воинские части, прибывшие из всех крупных подразделений нашей победоносной армии. Затем под восторженные крики прошли командиры и бойцы армии «Рейна и Дуная» с развевающимися флагами по улицам Трон, Ля-Насьён, по предместью Сен-Антуан, затем промаршировали передо мной на площади Бастилии.
На следующей неделе я отправился в Бретань, прихватив с собой Плеве и Танги-Прижена. Не описать прием, оказанный в Сен-Брие, Кемпере и Ваннах. Именно в Бресте, почти полностью разрушенном обстрелами, Лорьене, который надо было полностью восстанавливать, в Сен-Назере, стертом с лица земли, проявление патриотических чувств показалось самым трогательным.
Затем я отправился в Ла-Рошель, которая была освобождена без особых потерь. Пикардия и Фландрия, в свою очередь, продемонстрировали мне, что их вера в будущее даст им силы перенести все трудности. В Бове, после в Амьене, где я побывал 11 августа в сопровождении Дотри, Лакоста, Лоренса и Майера, все люди проявили дружный энтузиазм. Через Дол-лене, Сен-Пол и Брюе я добрался до Бетуна, где перед городской гостиницей меня ждали 50 тысяч шахтеров. С балкона я обратился к ним и ко всему народу. «Мы были, — говорил я, — одними из самых пострадавших, потому что были одними из наиболее уязвимых. Но мы вот-вот свершим грандиозное восстановление [288] страны, и, со всей французской гордостью, объявляю, что мы идем огромными шагами к моменту, когда про нас скажут: «Они справились!» Здесь я привел цифры. В области угледобычи за те месяцы, что последовали после освобождения рудников, французские шахтеры добыли полтора миллиона тонн руды, а за последние четыре недели они добыли в два раза больше. Что касается электроэнергии, мы производили от 400 до 1350 миллионов киловатт в месяц, другими словами показатель был равен уровню 1938. Одновременно мы в три раза увеличили производство чугуна и стали, добычу алюминия, в десять раз увеличили добычу железа. Накануне освобождения мы производили в месяц 23 тысячи тонн цемента, в прошлом месяце произвели 120 тысяч тонн. В наших печах за тридцать дней мы обрабатывали 40 тысяч тонн извести, в настоящее время — 160 тысяч тонн. В месяц мы загружали 160 тысяч вагонов породы, теперь — 470 тысяч. По-моему, добавил я, притом, что в обязанности государства входит внимательно следить за показателями, я могу констатировать, что ни дня не минует без того, что происходит шаг вперед по сравнению с тем, что было накануне.