Военные приключения. Выпуск 5
Шрифт:
После того как офицеры поспешно ушли, растерянный радист еще целый час сидел у Побережника, ожидая распоряжений, что делать дальше. В конце концов он забрал злополучную шифровку и уныло покинул конспиративную квартиру. Больше разведчик его не видел.
Присланный на замену третий по счету радист-шифровальщик Петко, в отличие от остальных, оказался веселым, словоохотливым парнем, к тому же большим любителем выпить. До начала сеанса он обычно ограничивался рюмочкой-другой мастики. Зато потом, когда связь была закончена, Петко все внимание переключал на бутылку, предоставив Мунею заниматься нудной расшифровкой.
Побережник
В припадке пьяной откровенности он выболтал разведчику, чем закончилась история со злополучной телеграммой. Ведь Муней, доложивший в Центр, что задание выполнено, не знал главного. Когда начальство примчалось на Драгомирский бульвар, в тайнике действительно лежали деньги. Тогда генерал вернул пистолет Жекову и сказал: «Надеюсь, утром мне доложат, что вас уже нет». На следующий день полковника нашли застрелившимся у себя в квартире. При обыске в кармане одного из его штатских костюмов обнаружился и билет в кинотеатр «Модерн».
…В начале августа радист исчез. Вместо него никто больше не приходил, поэтому «Волга» молчала. Между тем из разговоров встревоженных охранников Побережник узнавал радостные новости: «Красная Армия все ближе подходила к границам Болгарии.
— Друзья впоследствии шутя спрашивали меня: «Семен, где ты прячешь свою рубашку?» — «Какую рубашку? О чем вы?» — «Да ту, в которой родился!»
Смех смехом, но в каждой шутке есть доля правды: судьба все же была ко мне милостива, хотя я не один раз был, как говорится, на волосок… В той же Софии, например, контрразведка вполне могла в последний момент ликвидировать «перевербованного» агента…
Побережнику повезло. Когда в ночь на 9 сентября в столице произошло восстание, подготовленное Коммунистической партией Болгарии, полиция разбежалась. Скрылись и охранники с конспиративной квартиры.
— Так, видно, спешили, что даже входную дверь за собой не заперли, — вспоминает Семен Яковлевич. — Я очутился на свободе. Но, поскольку обстановка оставалась тревожной, решил временно опять уйти в подполье. Благополучно выбрался из города и отправился к Василию, второму дяде Славки, который жил в селе Дервеница. Там я узнал долгожданную весть: советские войска под командованием маршала Толбухина перешли румыно-болгарскую границу и идут к Софии.
Пути-дороги
Впервые о Семене Яковлевиче Побережнике я услышал в конце пятидесятых годов. Тогда он был «человеком без имени», одним из тех закордонных советских разведчиков, которые внесли немалый вклад в Победу. Таким Побережник оставался для меня целых десять лет, пока я не прочитал в журнале «Экран», что «человек этот необычной
Значит, Семен Яковлевич Побережник наконец пришел из небытия и о нем можно писать! Полный надежд, я выехал в командировку в село Клишковцы Хотинского района Черновицкой области, где жил бывший разведчик-интернационалист.
…На тихой улочке, где дома спрятались в густой зелени садов, притулилась хата с маленькими оконцами, под камышовой крышей. Один ее скат нависает над стеной с низенькой дверью. Перед ней — истертая каменная плита.
— Здесь я родился и рос, — говорит Семен Яковлевич, — от этого порога начались мои странствования. А вот эти семь холмов, — он широким жестом обводит вокруг, — виделись мне всю жизнь. Знаете, как в песне поется: «С чего начинается родина…»
Между прочим, с этим отцовским подворьем связан любопытный случай. Однажды Побережник решил разобрать стоявший там старый сарай и в тайнике между бревен обнаружил пожелтевший газетный сверток. Недоумевая, что бы это могло быть, развернул. В руках оказалась пачка собственных писем — их аккуратно собирал и прятал покойный отец. На конвертах выцветшие от времени штемпели: Детройт, Антверпен, Стамбул, Париж, Мадрид…
О чем же писал из дальних краев в родные Клишковцы Семен Побережник? Я перебираю ломкие от времени листочки, вчитываясь в размашистый угловатый почерк.
«Вы спрашиваете, где я держу деньги. Об этом нечего журиться, бо их нет, — бросаются в глаза, видимо, подчеркнутые отцом строчки в одном из первых писем откуда-то из Латинской Америки. — Спрашиваете, обеспечен ли я чем-нибудь, случись в море несчастье. То я вам отвечаю, что нет. Потому что за это обеспечение надо платить из своего жалованья. Дело обстоит так: если пароход утонет, кто останется живой, получит жалованье за два месяца и одежду».
«До сих пор не могу найти работу, — сообщает Побережник из Неаполя. — Здесь и вообще везде стало очень трудно. С каждым днем все хуже и хуже. Но хуже, чем в Италии и Германии, нет нигде».
«Вы пишете, что у вас пала одна власть и ее место заняла другая, — отвечает он из Антверпена на письмо отца. — Это явный обман, чтобы затмить населению глаза. В сущности, ни рабочим, ни крестьянам легче не станет до тех пор, пока в стране не будет правительства, которое не на словах, а на деле начнет защищать их интересы».
«Я еще не работаю и не предвидится. Продолжаю быть здесь на нелегальном положении», — извещает он родных из Парижа.
Потом, когда я слушал воспоминания Семена Яковлевича, то подумал, что не одну, а несколько жизней, совершенно непохожих друг на друга, прожил этот седой человек с орлиным профилем. Первая прошла здесь, в украинском селе Клишковцы, где мальчишкой он сопровождал отца-лесника в обходах по солнечным дубравам, в земско-приходской школе познакомился с Пушкиным, Шевченко, Гоголем, а в октябре семнадцатого года видел, как за околицей румынские каратели расстреливали восставших клишковецких крестьян.