Военные приключения. Выпуск 5

Пикуль Валентин Саввич

Парень сморщил обветренно-загорелый лоб в белых полосках-морщинках и молчал.

— Так понял, нет? Мне плевать, кем ты будешь потом. Но нас — меня и его вот… — Он ткнул Лешку кулаком в бок. — Вот его, и его, и всех нас, всех — ты запомни. И этот наш день. Чтоб если, не дай бог, нам придется… Чтоб ты ж вспомнил! Ты все понял? Вот оно, гляди, — наше небо. И наш с тобой день. Наш день! Ну?! — и крепко тряханул паренька за мягко-желтое мятое плечо кожаной летной куртки.

— This day… — медленно сказал, нет, прошептал юный летчик-истребитель и чуть кивнул.

— Не знаю, — грубовато сказал Симонов. — Может, и «дэй», тебе видней. Но ты же понял? — И он вновь тряхнул парня.

И тот кивнул. И положил Симонову руки на плечи — на такую

нее мягко-желтую мятую кожаную куртку. И быстро сказал, мотнув головой назад, на свой утомленно потрескивающий раскаленным остывающим мотором в предвечерней прохладе, изрешеченный, безжалостно избитый истребитель:

— She’ll remember… She — too. And then she’ll tell it… And mummy… Oh, ya-ya — I’ve caught. This is truth — and fate [31] …

31

— Она тоже запомнит… Она — тоже (в сленге американских летчиков самолет — лицо одушевленное; причем «она». — В. С.). И все потом расскажет. И моя мама… О, да, да — я понял. Это правда и судьба.

Нет-нет, они не обнимались. Зачем? Они мужчины. А может, и братья. Чего ж суетиться… Они и так все друг про друга знали. И верили…

Сын стоял в дверях палаты, беззвучно плакал, и слезы — бешеные, невидимо-черные, яростные бессильные слезы — текли по пятнисто-серым от щетины и муки щекам.

Палата молчала в вечернем полумраке, А отец медленно просыпался.

Отец всплывал из тошнотворной мути и багрово-горячей темноты боли, страха и наркоза к свету. Маняще, радостно и молодо-привычно качался перед ним чистейше-голубой и вечно юный горизонт, и сияло над празднично-бесшабашной грозой солнце, брызжущее победой, жизнью и счастьем, и в хрустально посверкивающей стеклами кабине он видел того паренька, И парнишка, углядев отца, сразу узнал его, обрадованно замахал рукой, и ярчайше сверкала его счастливая улыбка. И отец помахал ему в ответ, тоже улыбнулся — и, не удержавшись-таки, засмеялся, потому что этот задиристо-бравый мальчишка нахально врубил полный газ и лихо рванул свою машину ввысь, в небеса, приглашающе махнув отцу. И отец, смеясь, вогнал РУД до упора, взял на себя ручку и рванулся за ним — рядом с ним, вдвоем — выше, выше и выше, в самую глубину восхищенной синевы. И перед ним — перед ними! — распахнулось великолепное в бесконечности небо…

Сын неотрывно смотрел сквозь кислотно-режущие страшные слезы на счастливую улыбку, застывшую на лиловых губах. Люто, лютейше ненавидя себя, он смотрел и напоминал эту густую тяжкую мглу в палате, этот осязаемо спертый плотный воздух, хриплую больничную тишину, — и свое гнусное похмелье, прощенья за которое не будет, похмелье, которое таскать ему на горбу до могилы, до последнего своего часа, таскать и проклинать эту непомерную, невыносимую и спасительную тяжесть…

Он смотрел и запоминал, как постепенно тускнеют синие, широко раскрытые глаза — в них уже не было солнца… Оно ушло куда-то глубоко, непостижимо глубоко, куда нет доступа живым. И…

И все кончилось.

Отца уже не было. Как не было солнца. И дня. И всей прежней жизни.

И сын повернулся, наткнувшись на медсестру, замершую со шприцем, незряче отпихнул ее плечом и длинно ровно пошел по желто-тусклому в вечернем освещении, бесконечному, безвыходному коридору, натыкаясь на какие-то фигуры, столы, беззвучно сшибая стулья и не спотыкаясь, не слыша ненавистного оглушительного вопля за спиной: «А халат?!»

Не слезы — небо застило ему мир. Одно огромное небо — одно на всех.

РАТНАЯ ЛЕТОПИСЬ РОССИИ

А. Серба

ВЫИГРАТЬ

ВРЕМЯ

Историко-приключенческая повесть

1

В великокняжеском замке цвели розы. Между их кустами расхаживал, припадая на правую ногу, невысокий худенький человек. Непомерно большая для его роста голова, приподнятое к самой мочке уха левое плечо, сморщенное детское личико с жидкой седенькой бороденкой. Смиренный взгляд, скромное серое одеяние — ничего, кроме чувства жалости, не могла вызвать подобная фигура у постороннего человека.

Однако у тех, кто хоть однажды сталкивался с хромоногим садовником, его вид вызывал страх. Потому что это был боярин Адомас, ближайший советник и наставник великого литовского князя Ягайлы, сына недавно умершего Ольгерда.

Адомас с детства мечтал о воинской карьере, но несчастный случай — его едва не до смерти изорвали вырвавшиеся из сарая псы — сделали эту мечту несбыточной. Однако маленький калека стойко перенес удар судьбы и смело пошел наперекор ей. Запретив себе даже помышлять о бранной славе, он стал служить великому князю чем только мог. Вскоре природные ум и сметка, отсутствие угрызений совести за содеянные им неблаговидные поступки, а также чувство зависти и ненависти ко всему живому и здоровому вначале приблизили его к Ольгерду, затем сделали незаменимым для его сына.

Звуки раздавшихся невдалеке шагов заставили Адомаса распрямить спину и повернуть голову. По усыпанной мелким речным песком дорожке к нему приближался слуга.

— Боярин, с тобой желает встретиться Богдан, воевода русского князя Данилы. Что передать ему?

Хотя Адомас меньше всего ожидал услышать подобное известие, он ничем не выдал удивления.

— Ответствуй воеводе, что жду его.

Боярин проводил взглядом удаляющегося слугу, снова облокотился на заступ. Лишь сейчас в его глазах зажглось любопытство. Князь Данило и воевода Богдан… Знакомые имена! От одного только воспоминания о них начинала бушевать в душе ярость!

Минуло уже почти полтораста лет, как Литва, спасенная от татарского нашествия русским мечом и русской кровью, воспользовалась последовавшим ослаблением Руси и захватила часть ее южных и западных земель. С тех пор и существуют в Литовском великом княжестве, кроме своих, литовских, также русские князья и бояре, с того времени говорит больше половины его населения по-славянски. Вот уже полтора века почти две трети территории литовского княжества составляют некогда русские земли.

Однако не смирились с этим гордые и свободолюбивые русичи, много крови попортили они за это время литовским князьям и их верным слугам. Немало бессонных и тревожных ночей заставили провести они и его, боярина Адомаса. Среди непокорных русичей, с трудом терпящих над собой власть Литвы и с надеждой взирающих на крепнущую от года к году Русь, были князь Данило со своим воеводой Богданом. Опасные люди, от таких постоянно жди смуты!

Но что могло понадобиться русскому воеводе от него, правой руки великого литовского князя, непримиримого врага Руси? Наверное, опять будет жаловаться на своих соседей, литовских бояр? Это было бы совсем некстати. Потому что великий литовский князь заключил недавно союз с бывшим темником, ныне ханом Золотой Орды Мамаем, и со дня на день собирается двинуться в поход на Русь. Для этого ему, как никогда, необходимы единение и дружба всех своих вассалов и в первую очередь литовских и русских князей. Ведь в Литве в предстоящих сражениях так нужны полки и дружины воинственных и храбрых русичей, до этого уже не раз приносивших ей славные победы на северном и западном порубежье.