Военные приключения. Выпуск 6
Шрифт:
Шинель, намокнув, тянула на дно. Он извернулся, скинул шинель. Непомерно тяжелыми показались сапоги. Попробовал снять их, чуть не захлебнулся, заторопился выгрести на поверхность. И тут кто-то схватил его за шиворот. В беспамятстве той минуты он не разглядел лица. Мелькали глаза, мокрые усы, слышался голос:
— Не паникуй! Не паникуй!..
Под его рукой оказалось что-то округлое, и он с внезапной радостью понял: спасательный круг.
— Внутрь подныривай.
Что-то они еще говорили друг другу, повернутые в круге головами в разные стороны. Это потом уж, в госпитале.
— Смотри не вылезай из круга! Руки онемеют, не удержишься.
— А… вы? — коченеющими губами выдавал Преловский.
— Ничего! — отозвался человек. — Выдюжим. Мы таковские.
Вскоре Преловского подобрал катер, подоспевший из Севастополя. И на катере, и потом, сколько ни высматривал он своего спасителя, не нашел…
В стенку фургона постучала.
— Всё, можно идти, — донесся глухой голос Шарановича.
Преловский вылез из кабины, поежился. Близкая передовая все не успокаивалась, все рассыпала трескотню очередей и разрозненных выстрелов, сухо рвали мутнеющую предрассветную мглу разрывы мин.
Политрук тоже спрыгнул на землю.
— Что будем делать?
— Пойдемте.
— Хотите сейчас? На передовую?
— Пока к телефону. Надо доложить. Думаю, придется ждать до вечера.
Что в Севастополе действовало безотказно, так эта связь. Загодя проложенные моряками подземные кабели позволяли соединиться со штабом едва ли не из любой точки обороны. С обычного полевого телефона, установленного в палатке санчасти, Преловский в минуту связался с политотделом, доложил Харламову об обстановке. Ждал разноса и услышал ожидаемые резкие нотки в голосе начальника, но совсем по другому поводу.
— Там, где вы сейчас находитесь, разведчики «языка» приволокли. Я знаю, а вы не знаете?!
— Но мы не в штабе, — попытался оправдаться Преловский. И сообразил: подвернувшийся пленный выручит. Работники спецотделения не упускали случая побеседовать с пленными. От них можно было узнать о действенности наших листовок и радиопередач, о настроениях немецких солдат. Но делать это лучше всего было сразу же, на передовой. Ответы «свежаков» непосредстственнее. Потом пленный приспосабливался и говорил то, что, по его мнению, могло понравиться.
— Передачу мы проведем следующей ночью, — сказал Преловский. — Дождемся здесь темноты. А пока поработаем с пленным.
Добро было получено. Довольный Преловский побежал к машине, распорядился хорошенько замаскировать ее на день и поспешил в штаб полка. Уже дорогой спохватился, что ничего не сказал присланному в помощь разведчику. И махнул рукой: сам сообразит, что ему делать, на то и разведчик.
В большой штабной землянке было непривычно пусто. Знакомый начальник штаба, майор с каменным, злым лицом, сидел у стола, над которым в автомобильной фаре горела маленькая электрическая лампочка. Молоденький младший лейтенант, переводчик, стоял у столба, врытого посередине землянки, а рядом
— Не говорит?
— Молчит, стервец! — выругался начальник штаба. — Придется отправлять, пускай там разбираются.
— Можно я с ним поговорю?
— Да без толку. Вишь, ощерился, гаденыш.
— Молчание иногда тоже кое о чем говорит.
— Вот, разбирайся. — Майор ткнул рукой бумаги, лежавшие на столе, резко встал и ушел за перегородку.
— Вы тоже можете идти, — сказал Преловский переводчику и сел за стол, начал просматривать документы, отобранные у пленного, письма, какие-то брошюрки.
Пленный был не типичный, бумаг у него, как у молодого румынского локотемента — лейтенанта, невесть для чего берегущего все свое барахло. У немцев бумаг при себе обычно бывает куда меньше. Эта нетипичность оставляла надежду на то, что пленного можно разговорить.
— Ефрейтор Ёшке? — спросил он, раскрыв солдатскую книжку. И разворошил на столе стопку семейных фотографий. — Судя по снимкам, вы вроде бы не из богатых. Чем вам так уж люб ваш фашизм?
Пленный не ответил, лишь шевельнулся на табурете, передернул связанными руками.
— Я могу вас развязать. Но вы сами понимаете, если будете неправильно себя вести… — Преловский показал глазами на конвоира. Прием был не нов, но для начала годился. И теперь Преловский рассчитывал с помощью этого наивного приема понять пленного: дорожит он жизнью или фанатически рвется умереть?
— Развяжите, — сказал пленный.
Голос был злой, но Преловский все же кивнул конвоиру. Тот подошел к пленному сзади, одним резким движением сбросил веревку с его рук и отступил. Пленный сидел недвижно, медленно потирал запястья рук и вроде бы думал о чем-то. Преловский не торопил вопросами, знал: если пленный задумался, значит, есть надежда на контакт с ним.
— Фашизм — это у Муссолини.
— Что?
— Вы спросили.
— Да, спросил, — спохватился Преловский. Он уж и забыл свой прощупывающий вопрос. Но немец есть немец, и тут педантичен. — Я спросил, почему вам, вроде бы не богатому человеку, так уж люб фашизм?
— У нас, в Германии, национал-социализм.
— Что же такое, по-вашему, национал-социализм?
— Вам этого не понять.
— Я попробую.
Пленный хмыкнул и отвернулся, уставился в темный угол, но тут же заговорил отрывисто и назидательно:
— Волкам и козам вместе не жить. Для одних стая, для других — стадо. Так и нации. Одинаковых на бывает. Одним бог дал повелевать, другим — исполнять повеления. Каждый человек хорош на своем месте, Порядок будет лишь тогда, когда каждый будет заниматься своим делом. Немцы, народ самой высокой организованности, призван навести на земле порядок. Поняли?
— Более менее, — сказал Преловский, растерявшийся от такого лобового национал-эгоизма. — Значит, война — это наведение порядка? Нечто вроде генеральной уборки?