Военные приключения
Шрифт:
— Послушай, Лазарев, — сказал Локотков, — рассуждать после победы станем. Ты подумай, в какой форме человек передо мной сидит. Подумай, что у него на рукаве нашито. И давай по делу говорить. Покороче. Когда, как, при каких обстоятельствах попал в плен?
— Струсил и попал.
Локотков растерянно поморгал: еще никогда и никто так ему не отвечал.
— Как это струсил?
— А очень просто, как люди пугаются внезапности. Они только про это не говорят, они все больше рассказывают, как ничего не боятся. А я вам говорю правду.
— Говори конкретнее.
— Поконкретнее — как
— Что сделалось?
— Болел я, понимаете, — сердясь, ответил Лазарев — Болел сильно желудком. И от этой болезни, и от стыда, что вроде, выходит, трушу, совсем был слабый. Физически сильно сдал. Думал, так пройдет, думал война — еще не то придется выдержать. Совсем, короче говоря, стал плохой. А тут санинструкторша попалась, я ей и поведал свои горести. Она мне три таблетки дала. И как рукой сняло. Но только совсем уж я был слабый. Думаю, хоть час посплю, единый час.
— Во сне и взяли? — догадался Локотков.
Лазарев удивился:
— А вы откуда знаете?
— Бывает, рассказывают.
— Значит, окончательно не верите?
— А ты не гоношись, — посоветовал Иван Егорович. — Опять напоминаю, какая на тебе форма, а какая на мне…
На это напоминание Лазарев не сдержался и произнес тихо:
— На вас-то вообще ничего не видно, никакой такой формы.
— Но-но! — возразил Локотков. — Все ж таки…
— Да что все ж таки?
Они помолчали. Иван Егорович сбросил с плеч ватник, одернул гимнастерку, привычным жестом заправил на спине складки. И подумал, что формы действительно на нем никакой особой нет. Нормальная партизанская одежка.
— Что же за таблетки были такие особые, что ты из-за них уснул? — продолжил он допрос.
— Впоследствии мне объяснили: с опием. А от опия сон разбирает.
— Не отстреливался?
— Нет, — печально ответил Саша. — Я же спал. Они меня сонного прикладом огрели — долго башка трещала. И у сонного пистолет отобрали. Это как со Швейком, хуже быть не может.
— Ладно, со Швейком, — прервал Иван Егорович, — дальше что было?
— Дальше санинструктора нашего увидел — девушку убитую. И словно она надо мной смеялась за те таблетки, что я выпил. Рванулся из колонны, побежал, ранили, но не убили. А я хотел, чтобы непременно убили.
— Для чего так?
— Смеетесь?
— Вопрос: для чего хотел, чтобы убили?
— Говорю, свой позор перенести не мог.
— А сейчас вполне можешь?
— Вы не так меня понимаете. Я себе войну с мальчишества представлял, как в кино. Непременно-де в ней красота, храбрость, удаль, и конники летят лавой с саблями наголо. А вышло так, что заболел я животом, ослабел, заснул и попал в плен. Теперь: я поначалу видел только внешнюю сторону своего пленения и хотел смерти. Я думал не о том, что пленен, а думал, как некрасиво я пленен. А потом вдруг я понял, что не в этом дело, и старался обязательно выжить, чтобы подвигом свой позор перекрыть. Я бы мог много раз с красивой позой погибнуть, но я мечтал как угодно жить для пользы Родины. А тогда дураком был, хотел, чтобы убили. Ну и тут не задалось, как
— Так плохо фрицы стреляли, что даже и не подранили?
— Ранили.
— Куда?
— По ногам. И в бедро. Плечо еще, сволочи, пробили. Но все в мясо, по костям не попадали.
— Везло! — иронически сказал Локотков.
— А я покажу, — взорвался вдруг Лазарев. — Любой врач подтвердит. И если хотите знать, то я даже нашивки носил — два флюгпункта, это означало, что я беглец, дважды пытался бежать, и что в меня надо стрелять без всяких предупреждений. Они меня и в РОА взяли, потому что считалось, нет храбрее меня Ивана во всем нашем лагере. Я их ни хрена не боялся, может, потому и живой на сегодняшний день…
Глаза его сделались еще более дерзкими, совсем наглыми, и он спросил жестко, в упор:
— Что такое зондербехандлюнг — вам известно?
— Нет, не известно, — все тверже веря Лазареву и удивляясь этой вере, сказал Иван Егорович, — это кто такой?
— Не кто, а что; это «специальная обработка», «слом воли», это когда они решают не убить, а переломить. Убить — просто, а показать всем заключенным, что они переломили, покорили, — труднее. Например, карцер на сорок два дня с питанием один раз в трое суток. Без света, в темноте. Это не кто, это что, — повторил он, — это такое «что», которое очень надолго человек запоминает. Это забыть никогда нельзя, как их крики нельзя забыть…
И визгливым фальцетом, наверное очень похожим на то, что он слышал не раз, Саша Лазарев закричал так громко и холодно-яростно, что Иван Егорович при всей его выдержке даже слегка вздрогнул.
— Ахтунг! Мютцен аб! Штильгештанден! Фюнфцен пайче Вайтер! Цвай ур кникништейн!
— Ладно! Будет! Все равно не понимаю, — сказал Локотков.
— Не понимаете? Не не понимаете, а не верите, — вдруг, видимо ужасно устав, произнес Лазарев. — Кто это выдержал, тому не верить нельзя. Это про шапки долой и что стоять смирно. Про плети и про штрафной спорт. Э, да что…
Молчали долго.
— Утомился? — спросил наконец Локотков. — Может, завтра продолжим?
— Зачем еще завтра жилы тянуть? Давайте сегодня, — с тяжелым вздохом сказал бывший лейтенант. — Мне знать надо, на каком я свете…
— Ладно, сегодня так сегодня, — миролюбиво согласился Иван Егорович. — Объясни, почему фрицы всех добивали, а тебя ранили и не добили. Чем ты такой особенный?
Лазарев внезапно встал.
— Тогда не надо никакого разговора, — быстро и спокойно сказал он. — Если не верите, расстреливайте сразу. Я и жил-то только в надежде, что искуплю, что отомщу, а тут, конечно, никто не верит и не поверит…
Он даже и к ступенькам шагнул, но Локотков на него прикрикнул:
— Тебя я отпустил, что ли? Где находишься? Сядь на место и сиди. Он, видишь, нервный, а мы на курорте проживаем. Вопрос: почему они всех добивали, а тебя не добили? И отвечай на поставленный вопрос.
— Я давеча уже докладывал: сломать хотели. И другим демонстрацию сделать — видите, каких мы зубастых обламываем. Так я рассуждаю.
— Может, завербовали тебя, Лазарев, сразу?
— Небогатый вопрос, — тяжело взглянув на Локоткова, ответил Саша. — Не пойму, для чего.