Воевода Дикого поля
Шрифт:
– Но для мурзы Уруса эта крепость станет вражьим оплотом, – продолжал меж тем Григорий Осипович. – Против него и ставим ее. И для твоей, и для нашей защиты. Согласен ты?
Мурза Адыгей размышлял.
– А казаки? – спросил после паузы. – Царь Московский жалует их, на службу берет, а ведь они – наши злейшие враги после Уруса! – Мурза нахмурился: – Как быть с ними?
– Я отвечу тебе, – степенно кивнул князь. – Лично всем казакам накажу, кого знаю: Уруса грабьте, бейте сколько хотите, но тронете людей Адыгея – головы вам не сносить! Вешать буду без жалости, слово тебе даю княжеское! Думай, мурза Адыгей, решай…
На прокопченном лице степняка появилось подобие улыбки, щелочки
– А что тут думать, князь? Едем в мой шатер, где и отпразднуем наш союз. Я принимаю твое предложение и готов стать младшим братом царю Московскому!
Конца весны все дожидались с великим нетерпением, Иван Афанасьевич Туров в том числе. Подчистую объели его строители будущей самарской крепости, обитатели ее и сторожа. Князя потчевал он окороками, осетриной да икоркою, стрельцов – конской колбасой да стерлядкою, строителей – копченым лещиком. Всех кормил! Вот хлебные амбары его и оскудели. Пора было отправлять воинство прочь из Казани, пора!
Едва начался ледоход, принялись строители вязать у берега в плоты стены и башни будущей крепости, другие постройки, и в конце апреля спустили уже плоты и струги на воду. Можно было трогаться в путь.
– Прощай, Иван Афанасьевич, – поклонился казанскому воеводе Засекин. – За обеды благодарствую, но, уверен, мне и другая еще помощь от тебя понадобится. Рано или поздно ногайцы выйдут на нас: не смирится мурза Урус – землю будет есть, а стрелу в нашу сторону пустит! Так ты уж помоги по мере сил!..
– Все сделаю, – заверил его Туров. – С Богом, князь, с Богом!
Полреки перегородили плоты и струги, двинувшиеся из Казани вниз по студеной еще Волге. И вот уже на середине пути заметили московиты: сопровождают их вдоль берега ногайцы! То пропадают за лесочками и холмами, то вновь вылетают ближе к берегу… И в их непрерывной скачке читал князь Засекин бешенство мурзы Уруса, люто Москву ненавидевшего, но мало что противопоставить ее неутомимой настырности способного.
Через полторы недели проплывали струги под древними волжскими воротами – двумя утесами, грозно нависшими над рекой.
– Чует сердце мое, к непростому месту мы с вами приближаемся, братья мои, – вещал на головном струге, под скорые удары весел, отец Феофан. – Было это давно, за четверть века до Мамаева побоища, когда Дмитрию, будущему великому князю Московскому, всего-то лет семь исполнилось. В том самом тысяча триста пятьдесят седьмом году от Рождества Христова занедужила в Золотой Орде царица Тайдула – жена хана Чанибека. Ослепла она внезапно. А во сне было ей видение, что поможет ей человек с русской стороны: увидела она его в золотом облачении, с высоким головным убором и большим крестом на груди. Рассказала наутро своим прорицателям, а те ей так ответили: это, мол, первый русский шаман – священник, стало быть, – к нему посылать за помощью и надобно. Хитрые они были, эти прорицатели-басурмане: приедет пастырь с русской стороны – он и в ответе за все будет! Поможет – хорошо, а не сможет – головы вместо них лишится. А митрополитом Московским и Киевским был тогда святой Алексий. За ним из Орды и послали. А у Алексия была чудесная свеча – как-то раз вспыхнула она во время пасхальной службы в кремлевском Успенском соборе. Эту свечу митрополит размял, с воском намешал, слепил с нее еще с десяток свечей. Плыли долго, с самих верховьев. В Орде Алексий подступил к ложу Тайдулы с горячей молитвой: коли не поможет – всей Руси беда! Зажег потом одну из свечей и воском ее окропил веки ханши…
Феофан оглядел слушателей: князя, с доверительный улыбкой ему внимавшего, стрелецкого сотника Савелия Крутобокова, братьев-фортификаторов Тимоху с Трофимом,
– И что же? – первым не выдержал Крутобоков. – Не тяни ты, батюшка!..
– Прозрела ханша, – улыбнулся молодой священник. – В одночасье прозрела. Выдали тогда ярлык Алексию на свободный проезд по всем золотоордынским землям, дарами наградили и с почестями отправили домой. А не успел он приехать, как узнал, что царевич Бердибек, сын Чанибека, убил отца своего и братьев своих и занял трон. Но если Чанибек не жаждал русской крови, то от Бердибека можно было ждать худшего! И вновь митрополит Алексий поплыл в Золотую Орду, тем же путем: от верховьев Волги до Каспия. Встретился он с Бердибеком и долго говорил с ним. О чем, никому не ведомо, однако после разговора того молодой хан пообещал не лютовать над Русью. Четырежды проплывал Алексий одним и тем же путем – тем самым, которым и мы сейчас следуем… Так вот, отведя беду от Руси, митрополит вышел на здешних берегах, но чуть подалее – там, где малая река впадает в Волгу и где мы вскоре будем, – и встретил однажды пустынника. И, потрясенный красотой берегов, спросил того Алексий: «Как сие место называется?» А пустынник ответил: «Самара». И тогда Алексий сказал: «Говорю тебе, отшельник: стоять на этом бреге городу! Стать ему процветающим и не быть разрушенным врагом во веки веков!»…
– Да неужто правда это, батюшка? – нахмурился Засекин.
– Так гласит легенда, и так передают ее из уст в уста уже два столетия священники Успенского собора, – кивнул Феофан. – И сдается мне, что плывем мы аккурат в то самое место, где выходил на берег святой митрополит Алексий…
А еще сутки спустя, миновав Девьи горы и спустившись чуть ниже, путешественники увидели с первых стругов и плотов устье другой реки, впадавшей в Волгу.
Фортификатор Тимоха немедля закричал:
– Вот она – Самара! Веселая речка, казачий притон! Чаль, братцы, чаль!..
Дали сигнал и с казацкого струга, и флот потянулся к левому берегу, судно за судном и плот за плотом останавливаясь против Волжской луки. Но прежде ткнулся носом в прибрежный песок головной корабль. Оглядев высокую лесистую кручу над слиянием Волги и Самары, уже спрыгнувший на берег князь Григорий Осипович Засекин сказал: «Добрая земля!» Это означало, что уже нынче стучать тут топорам и поднимать срубленную загодя крепость – новый оплот Москвы на диких, никому не принадлежавших землях…
Далеко от Волги, в дикой степи, из молодой высокой травы вырастал исполинский каменный идол. У горизонта, на юге, темными изумрудными лоскутами тянулись леса. А над ними, куда ни глянь, распростерлось бескрайнее синее майское небо.
Каменный идол с лицом первобытной женщины охранял степь уже тысячу лет. Его называли Хазарской бабой. Одни племена, собираясь на битву, объезжали «бабу» стороной, опасаясь проклятия, другие же приносили сюда жертвы: сжигали у подножия идола коз и овец или убивали плененных врагов. Даже воинственные булгары, не любившие своих повелителей-хазар, не осмеливались трогать каменную бабу.
Ногайцы же, ставшие хозяевами Волжского дикого поля, но так и не приобретшие собственной религии, относились к идолу с почтением. Именно тут мурзы многочисленных ногайских улусов назначали друг другу встречи – словно брали каменного истукана в свидетели, когда принимали судьбоносные для себя и своих соседей решения.
С севера и юга бескрайней дикой степи двигались сейчас сюда по зеленой весенней траве два конных отряда – не спеша, легкой рысью. Всадники были похожи и внешностью, и одеянием, и злым выражением глаз, устремленных навстречу друг другу. Вскоре оба отряда, человек по пятьдесят в каждом, остановились у каменной бабы.