Воевода Шеин
Шрифт:
— Так науку надо вначале одолеть, батюшка Елизар.
— Но почему тебе захотелось в Посольский, а не в Разрядный? Воеводой был бы, как батюшка.
— Так батюшку из полона, может, выручу.
— Верно говоришь. Их надо выручать. Сотни россиян у поляков чахнут. Что ж, чем могу, тем и помогу. Теперь слушай с вниманием. Сейчас ты пойдёшь на Колымажный двор. Найдёшь царского конюха Власия Панкрата и спросишь моим именем, куда завтра государь поедет.
— Только и всего?
— Да. Но важнее вот что:
Ваня Шеин был лёгок на ногу: примчал от дома дьяка до Колымажного двора, что близ Крымского моста, не переводя дыхания. Но в воротах его остановил страж. Низенький, плотный, сказал строго:
— Куда летишь, коломенская верста?!
— Так я к дядюшке Василию Панкрату. От дьяка Вылузгина.
— От него можно. Вон конюх стоит, так у него и спроси, где Власий. Да помни: не Василий, а Власий.
Ваня Шеин нашёл Власия в стойле, возле молодой белой кобылицы, такой красивой, что застыл от удивления. Власий протирал её бархатным полотенцем. Это был могучий дядя, борода закрывала грудь. Ваня застыл возле стойла и долго смотрел, как великан с любовью протирает атласные бока и спину белой кобылицы. Власий давно заметил «молодца», но ждал, когда его позовут. Налюбовавшись кобылицей и конюхом, Ваня сказал:
— Дядя Власий, я к тебе от дедушки Елизара.
— Чего ему?
— Так хочет знать, когда царь-батюшка завтра выезжает.
— Всё не угомонится старый Елизар. А тебя как кличут?
— Ваней.
Власий подошёл к Шеину, положил руку ему на плечо, весомо сказал:
— Дьяк Елизар отроков ко мне не присылает. Ты молодой муж Иван, вот и будь им. Да передай дьяку Елизару: чуть свет. Теперь иди.
Дорога к Троице-Сергиевой лавре накатанная, колдобин не найдёшь. Службу на ней несут царские доглядчики и каждую малую рытвинку засыпают, а то и каменным тестом заделывают. Большая колымага, запряжённая шестериком лошадей вороной масти, катится плавно, легко покачиваясь. Иван сидит спиной к движению. Перед ним на мягких подушках сидят царь Михаил и духовный отец царя митрополит Геласий. Он уже стар, но ещё крепок и сопровождает государя на все богослужения. Беседу вёл Геласий:
— Ведомо мне, что ты, молодой Шеин, три года был при батюшке в Смоленске и столько же в польском плену. Вот и расскажи царю-батюшке, как в Смоленске жил, как от короля Сигизмунда убежал.
— Детское я лишь помню о жизни в Смоленске да последний год, когда голодали и каждый день приступы поляков отбивали. Я с дядей Анисимом — это стременной моего батюшки — из пушек камнями стреляли, когда ядер не было. А как от короля Сигизмунда убегали, так это стременному Анисиму низкий поклон. Он привёл меня домой.
— Скажи, Ваня Шеин, ты видел кого-либо из «великого посольства», когда в Польше был? — спросил
— И не только в Польше. Я видел дворянина Артемия Измайлова в Смоленске. Он был близок к твоему батюшке и к князю Василию. Ещё я видел царя Василия Шуйского и его братьев, своего батюшку и всех русских пленных, когда их вели по Варшаве.
— Как ты мог видеть? Ведь тебя тоже взяли в плен.
— Нет, государь-батюшка. В Могилёве меня, матушку и сестру отделили от пленных и там же, в Могилёве, меня и Анисима привели в стан короля.
— Вон что! — удивился царь. — И что же ты делал в стане короля?
— Меня отдали на воспитание ротмистру Верницкому, который учил пажей.
— А будучи в Польше, ты слышал что-нибудь о моём батюшке?
— Слышал, государь. Так уж случилось, что при мне на каретном дворе встретились два поляка и один из них был священником-богословом. Он-то и завёл разговор о твоём батюшке, государь.
— О чём же они говорили?
— Это был богослов-иезуит Пётр Скарга, как я потом узнал, и он жаловался на то, что ему не удаётся обратить твоего батюшку в католическую веру. «Даже среди животных нет таких упрямцев», — повторял Пётр Скарга.
— Батюшка всегда был твёрд, — улыбнувшись, сказал царь Михаил.
— Хвала Богу, что он и другие россияне выстояли, не предали веры отцов, — отметил митрополит Геласий.
— Это верно. Да близок конец их мукам. Вот в эти дни побьём поляков и лихих казаков под лаврой, и они мира запросят.
— Да уж пора бы пленных в размен пустить, — заявил Геласий.
В Софрине, на пол пути до лавры, царь всегда останавливался, случалось, и ночевал. Так было и на этот раз, но не потому, что у царя не было желания поспешить в лавру, а задержали гонцы от воеводы Бориса Салтыкова. Гонец доложил царю:
— Государь-батюшка, русская рать достала поляков, и они теперь в хомуте — так велел сказать воевода. А ещё казаки Петра Сагайдачного покинули поляков и просят мира.
— Милосердный Боже, Ты избавляешь нас от кровопролития, хвала Тебе! — воскликнул царь.
Глаза его повлажнели от слёз, но он не замечал этого. Менее был растроган митрополит Геласий. Он спросил гонца:
— Что, поляки сдаются?
— Они не сдаются, но в полон многих взяли, видел, как сотен пять гнали.
— Всех их за Урал гнать надо! — в сердцах сказал Геласий.
— О чём ты говоришь, владыка?! Мир нужен, и надо всех пленных обменять на наших страдальцев.
Иван Шеин понял, что молодой царь вовсе не пылал военной страстью и страдал оттого, что его отец в плену. Но, спрашивал себя Иван, почему бы царю не выкупить отца? И выходило по Шеину, что царь, любя своего отца, любил и тех россиян, которые были в польском плену, и выкупать надо было всех. А царская казна пока была пуста от разорения великого.