Воевода
Шрифт:
Нунций, осведомлённый, что Юрий Мнишек с дочерью находится в Москве под стражей, не придал значения этим нелепым слухам. Но вот исповедник короля Сигизмунда отец Барч сообщил Рангони о своём допросе бывшего офицера армии Димитрия Валевского и его слуги Сигизмунда Криноского. Оба утверждали, что Димитрий имел двух двойников. Одного звали Борковский, другой был племянником Масальского. За исключением знаменитой бородавки возле носа, они были точной копией царя. В ночь мятежа роль царя играл Борковский, и он пал под выстрелами заговорщиков. Сам же Димитрий
Получив сообщение отца Барча, нунций начал колебаться, уж очень ему хотелось, чтобы царь остался жив и интрига, начатая Рангони по распространению католицизма в России, получила своё продолжение. Ещё больше сбило его с толку письмо бывшего духовника царя, отца Андрея. Тот сообщал, что, глубоко удручённый катастрофой, отправился в Самбор, рассчитывая проверить слухи о чудесном спасении Димитрия. Однако здесь его ожидало горькое разочарование, сменившееся внезапно бурной радостью, — во Львове один офицер показал ему письмо от супруги сендомирского воеводы. Мачеха Марины категорически заверяла, что Димитрий жив.
Нунций аккуратно сообщал о всех доходивших до него известиях о русском царе папе Павлу V, порождая в папском дворце то надежду, то сомнение.
Лишь в ноябре 1606 года Павел V окончательно уверился в гибели Димитрия и вынужден был признать, что блистательный план присоединения России к Католической церкви рухнул. «Злополучная судьба Димитрия, — произнёс он в своей поминальной речи, — является новым доказательством непрочности всех человеческих дел. Да примет Всевышний душу его в царство небесное, а с ним вместе да помилует и нас».
В отличие от папского двора в Кремле точно знали, кто поселился в Самборе. Маржере, охранявший тронный зал, слышал, как в присутствии думы зачитывалось письмо из Кракова посла Григория Волконского. Через тайных осведомителей-поляков тот получил точный словесный портрет нового самозванца:
«Димитрий возрастом не мал, рожеем смугол, нос немного покляп, брови черны, не малы, нависли, глаза невелики, волосы на голове курчевавы, ото лба вверх возглаживает, ус чёрен, а бороду стрижёт, на щеке бородавка с волосы, по-польски и по-латыни говорить умеет».
Подьячего Посольского приказа громогласно прервал Татищев:
— Тут и гадать нечего — Мишка Молчанов. Он, вор, точно он! Верный слуга самозванца!
— Кто-то ему помогал непременно, — заметил Василий Голицын. — Иначе как он из царской конюшни трёх коней увёл?
— Знамо дело, вор!
Маржере, стоя как изваяние у створчатых дверей, тем временем размышлял:
«Если это действительно лишь слуга Димитрия, не могла жена Мнишека спутать его с женихом своей дочери. Ведь она наверняка запомнила будущего зятя».
Он хорошо помнил лукавую рожу приближённого Димитрия. Тот благороден, статен, а этот — суетлив, глаза бегают, всегда от него дурно пахло чесноком.
«Нет, пани Мнишек никак не могла бы поверить чужому человеку. Значит, он приехал с чьей-то рекомендацией. Постой-ка, не потому ли воевода и его
Кажется, мысли Шуйского шли по тому же пути. Он неожиданно крикнул:
— Мнишека с Маринкой и весь их двор немедля отослать подальше от Москвы. В Ярославль. И охраны не жалеть. Сколько у них челяди?
— Почитай, больше трёхсот, — ответил подьячий.
— Значит, послать триста стрельцов, а к ним приставов понадёжнее. И остальных полячишек разослать по городам с охраной.
— И послов?
— Послы пусть сидят здесь, в своём подворье, пока Волконский ответ короля о перемирии не привезёт.
— Тут Волконский ещё пишет... — робко заметил подьячий.
— Чего?
— На Украйне, у казаков, появились письма царя Димитрия Ивановича, сообщает, что жив и зовёт на Москву!
— Царь-то не настоящий.
— Царь не настоящий, но печать, как сказали послу, подлинная, красная.
Татищев заскрипел зубами и что было силы ударил посохом об пол:
— Это всё его проделки, Мишкины! То-то мы печать никак не дождёмся, думали, в приказе Дворцовом пропала, а она вона где! То-то я ещё удивился: челядь вся давно разбежалась, а он всё по покоям шнырял. Значит, он печать и спёр.
— Что же, его и не обыскивали? — спросил государь.
— Обыскивали. Да такой ловкач, наверняка успел куда-нибудь запрятать, а потом, как бежал, её и прихватил.
— И где самозванец сбор назначил? — обратился Василий Иванович к подьячему.
— В Путивле.
— Понятно дело. Ведь расстрига в благодарность за помощь всех путивльских на десять лет освободил от всех налогов и податей.
— И воевода там больно ненадёжный! — подал голос Воротынский. — Гришка Шаховской. Его отец — Петька один из первых князей к самозванцу перебег, за что и сидел в его ближней думе в Путивле. Сын, видать, недалеко от батюшки ушёл! А ты, милостивый государь наш, его в опалу туда сослал!
— Бросили щуку в реку! — тоненько захихикал Мстиславский.
— Что же делать? — растерянно спросил Шуйский. — Патриарх, скажи своё слово.
На патриаршем троне сидел митрополит Казанский Гермоген, только что единодушно избранный первым лицом Православной Церкви Священным собором. Был Гермоген ровесником Ивана Грозного: в год его избрания ему исполнилось семьдесят пять. Будучи, как говорили знавшие его священники, «словечен и хитроречив, но не сладкогласен, а нравом груб и прекрут в словесах и воззрениях», Гермоген прославился не только ожесточённой борьбой за души язычников, но и тем, что его прямоты побаивались русские цари. Во всяком случае, Борис Годунов, созывая Земский собор для избрания его царём, Гермогена пригласить «забыл». Гермоген был единственным из митрополитов, кто открыто осудил брак Димитрия с католичкой.