Воин любви. История любви и прощения
Шрифт:
Мне нравится быть рядом с Крейгом – мне так недоставало его доброты и легкости. Когда я спрашиваю, что ему нравится во мне, он отвечает:
– Ты потрясающая… и не навязчивая. Рядом с тобой я чувствую, что тебе нужен только я. Мне хорошо с тобой.
Именно это он и имеет в виду, но его слова выбивают меня из колеи. Мне хочется сказать: «Я знаю, что тебе хорошо со мной, потому что я умею это делать. Но когда ты смотришь на меня, видишь ли ты что-то большее, чем просто отражение? Видишь ли ты то, что тебе нравится? Ведь дело не только в тебе. А как насчет меня? Можешь ли ты помочь мне разобраться в том, кто я такая?» Но я ничего такого не говорю. Я знаю правила.
Незадолго до Дня благодарения я обнаруживаю, что беременна. У нас не возникает никаких
– Ты в порядке?
Я киваю:
– Да. Все нормально. Со мной правда все в порядке.
Когда мы подходим к секретарше, чтобы заплатить, Крейг достает свою кредитку, но я останавливаю его.
– Нет, я сама.
Я не хочу втягивать его. Я хочу быть независимой. Нам до сих пор неудобно делить ресторанные счета, а уж счет за аборт и того хуже. Суровая медсестра называет мое имя, и я ухожу вслед за ней на процедуру. Процедура оказывается более неприятной, чем я ожидала.
Крейг везет меня домой и открывает дверь в квартиру, где я живу с Даной и Кристи. Я вхожу вслед за ним и позволяю уложить себя на диван и укрыть одеялом. Он садится рядом. Несколько минут мы болтаем о всяких пустяках. Крейг говорит, что его приятель сегодня устраивает большую вечеринку, но он не пойдет, потому что хочет побыть со мной. Мне странно, что он об этом сказал, но я не задаю вопросов.
– Ты должен пойти, – говорю я. – Я в порядке.
Я рассчитываю, что он не согласится с этим безумным предложением. Но он смотрит на меня и спрашивает:
– Ты уверена?
Ответ неправильный. Я чувствую, что внутри все сжимается, но улыбаюсь и выпускаю свою представительницу:
– Все нормально. Можешь идти. Завтра я тебе позвоню.
Крейг приносит мне стакан воды, целует в лоб и направляется к двери. Через окно я вижу, как он уезжает от меня, моего аборта, этого неприятного дня. Его ждет чудесный, гораздо более простой вечер. Я остаюсь одна. От тишины у меня звенит в ушах. Я хочу броситься к своей машине и поехать вслед за Крейгом, но делать этого нельзя. Это моветон – совмещать аборт и вечеринку в один день. Я должна грустить и тосковать. И я сижу в тишине, а Крейг веселится, потому что для него не существует правил этикета после аборта. Он не понимает, что произошедшее случилось с нами обоими. Я впервые задумываюсь: а может быть, Крейг и не такой уж золотой мальчик.
Я сижу на диване, стараясь не шевелиться. Мне кажется, что в мире нет ничего более невыносимого, чем тишина. Но мысль эта мгновенно пропадает, когда сверху начинает греметь музыка. Меня бросает в пот. Сердце колотится, в голове крутятся безумные мысли. Не сразу я понимаю, что это будильник Кристи. И тут я узнаю голос Стиви Никс. О Боже, что за голос! Ее голос хуже тишины, это настоящая сирена, вопль. От ее голоса начинает болеть все тело, словно меня распластали на столе и оперируют без анестезии. Ее голос полон тоски, и тоска эта направлена прямо в мое сердце. Сегодня не тот день, когда я могу вспоминать о своем сердце. Нужно выключить эту музыку. Я плотнее заворачиваюсь в одеяло и начинаю подниматься по лестнице. Одеяло сковывает меня, поэтому на полпути я сдаюсь и буквально ползу наверх. Я поднимаюсь и иду в комнату Кристи. Голос Стиви становится громче и ближе. Мне кажется, он задает ужасные вопросы прямо в моей душе. Смогу ли я справиться с собственной жизнью? Я нахожу будильник, выдергиваю вилку из розетки, и снова наступает тишина. Музыка умолкает. Все прекращается. Слава Богу. Я лежу на спине на полу в комнате Кристи, смотрю в потолок и стараюсь справиться с дыханием. Я пытаюсь вернуть сердечный ритм к норме. Я переворачиваюсь на живот, потому что он начинает страшно болеть. Но все лучше, чем душевная боль. Я лежу какое-то время, размышляя о том, как люди могут слушать музыку трезвыми.
Музыка – это приглашение к чувствам, а тишина – приглашение к размышлениям. Спасибо, не надо. Мне нужно выпить. Мне нужно выпить. Мне нужно нечто обратное музыке и тишине. Я снова спускаюсь и иду на кухню, не расставаясь с одеялом. Найдя три пустые винные бутылки, я впадаю в панику, но тут вижу виски на холодильнике и снова чувствую себя в безопасности. Пододвигаю стул, залезаю на него, хватаю бутылку, быстро спускаюсь и начинаю шарить на стойке. Наливаю полстакана и доливаю выдохшимся, теплым, старым «Спрайтом». Я уже так часто разбавляла этот виски водой, что теперь боюсь, он не
Я держу виски в руке, как партнера по танцу, я улыбаюсь, поворачиваюсь к гостиной. Мне тепло. Боль стихает. Мне лучше, намного лучше – и для этого Крейгу не нужно было даже оставаться со мной. Я вспоминаю второй вопрос Крейга: «Хочешь посмотреть мою квартиру?» А это моя квартира – я здесь одна и могу пить. Здесь нет боли. Здесь никого нет, кроме меня. Здесь допустимы любые чувства. Я сама музыка.
Через два часа открывается дверь. С хохотом входят Кристи и Дана. Они тащат два бумажных пакета с едой. Увидев меня, они перестают смеяться. Я лежу на диване в клубах сигаретного дыма, прижимая к груди пустую бутылку виски. По выражению их лиц я понимаю, что выгляжу хуже, чем обычно. Я смотрю на них и начинаю плакать – это кажется мне самым правильным. Мне нужно оправдаться в своем пьянстве и своем одиночестве в такое время суток. Я протягиваю им свою бутылку, словно произнося тост, и говорю:
– Сегодня я сделала аборт.
Я понимаю, что демонстрирую тоску, но ничего не чувствую. Сама себе я кажусь гламурной трагической актрисой вроде Мерилин Монро. Мне хочется запеть «Свечу на ветру». Мне нужно, чтобы Дана и Кристи захотели спасти меня. Это очень важно.
Дана выпускает из рук свою сумку, бросается ко мне и обнимает меня. Она прижимает мою голову к груди и твердит:
– О, Джи… О, Джи…
Кристи стоит и смотрит на нас. Она все еще в пальто и держит пакет. Она в ярости. Не на меня, конечно, она никогда на меня не злится. Они обе на моей стороне.
– А где, черт побери, Крейг? – спрашивает Кристи. – Он бросил тебя одну?
Я отвечаю, что это не его вина. Он не знал, что мне будет так плохо.
– Я сама велела ему уйти, – говорю я.
– Мне нет дела до того, что ты ему сказала, – злится Кристи. – Это гребаный здравый смысл. У него нет ни грамма этого гребаного здравого смысла. Я его убью! Я точно его убью!
«Отлично, – думаю я. – Здорово! Злитесь на Крейга. Только не злитесь на меня. Не злитесь на меня за то, что я сделала аборт, и не спрашивайте, почему я сижу здесь, на диване, с бутылкой виски и в слезах. Просто сядьте рядом и выпейте со мной. Пожалуйста, сядьте и выпейте». Так они и поступают. За это мы и любим друг друга. Мы пьем весь вечер. Покупки брошены в коридоре, их никто не разбирает. Мы пьянствуем несколько часов – пока не начинает светать. Когда поднимается солнце, Кристи звонит Крейгу и разносит его в пух и прах. Мне кажется, он вернулся с извинениями, но возможно, это был лишь сон. Никто из нас этого не помнит. Забытье – это наше все.
После того вечера я пью слишком часто, и это мешает нормальной жизни. Я начинаю пропускать работу. Мои счета направляют родителям. Я перестаю звонить домой. Моя машина сломалась, и я бросила ее на парковке. Когда полиция ее нашла, они позвонили родителям. Те стали спрашивать, что случилось, и я им солгала. Отец поехал забирать машину и нашел в бардачке повестку из суда. Он пришел ко мне на работу, чтобы поговорить об этом. Сказал, что был в таком ужасе и ярости, что решил сначала побывать у священника. Он не просил, чтобы священник помог мне. Он просил, чтобы священник помог ему и дальше быть моим отцом, не имея возможность исправить меня. Никогда в жизни я не слышала ничего подобного. Папа пошел к священнику? Чтобы тот помог ему смириться с моим алкоголизмом? Кто же тогда сможет исправить меня? Я заставила отца молить Бога о помощи. Помощи для самого себя. Отец предлагает мне встретиться после работы, чтобы поговорить. Я соглашаюсь, но не прихожу. Вместо этого я отправляюсь в бар и мертвецки напиваюсь.