Воин
Шрифт:
Он повернулся к Лиллит и привлек ее в свои объятия.
— Ты вся дрожишь. — Она нежно укусила его за нижнюю губу.
Глаза отшельника были бездонно-пусты. Он не любил сердцем и был равнодушнее камня.
Он занимался с нею любовью до самого утра. И пил вино из драгоценного кубка.
Любовь.
Вино.
Золото.
А утром он собрался в дорогу.
— Мой путь будет долог, — сказал он Лиллит.
Она заплакала.
— Мне будет так не хватать тебя. Когда ты вернешься?
—
— А потом.
— Придет другой глупец. Все бежит по кругу. Бег этот неизменен. И лишь я в состоянии прервать его. Но я не буду этого делать. Я слишком привык к этому городу.
В полдень отшельник ушел.
Кости Ардета растащили огромнокрылые грифы.
Пожары.
Потопы.
Войны.
Чумные моры и дрожь земли.
И Время.
Вы вынуждаете людей оставлять города, храмы человеческой души, возводимые навечно.
Люди строили город, думая о счастье. Это был их дом — на высоком холме или в безветренной лощине, с кривыми и грязными улочками или широкими гипподамовыми проспектами, защищенные высокими стенами или лишь человеческим духом.
Город — образ и подобие человека, его создавшего. То не деревня, безликая и единообразная. Город многолик, как и те, кем он основан.
Великие города минувшего:
осененный тенью пирамид Мемфис;
базарно-шумный Ур и огромный мегаполис Вавилона;
златообильные Микены и гордые духом Афины;
овеянная воинской славой Спарта;
ощетинившиеся хитроумными орудиями Архимеда Сиракузы;
собравший вокруг себя весь мир Рим…
Они были созданы навечно и никакие беды не могли заставить жителей покинуть свой город. Ровно как добрые дети не покидают родителей.
История знавала немало городов, умерших вместе со своими детьми.
«Карфаген должен быть разрушен!» — Катон твердил эту фразу с маниакальным упорством.
И Карфаген был разрушен. Но прежде пали в бою защищавшие его мужи, а жены и дети были проданы в рабство. И лишь тогда рухнули стены города. И были перепаханы и посыпаны солью. Чтобы не росла трава. Но посмеет ли расти трава на стенах доблестно погибшего города?!
То не было исключение. Свой Карфаген есть в каждой стране. Ионийский Тир, русский Козельск, испанская Сарагоса. Они славно жили и красиво ушли.
Красивая смерть. Смерть, достойная как человека, так и созданного им города.
Но почему люди оставляют города?
Как оставили Трою, Тиринф или Кносс.
Как оставили Дур-Шаррукин.
Жуткое запустение. Грязь и трупы павших животных. Обваливающиеся под ударами ветра крыши и стены. И забвение. Забвение,
Города переполняются призраками. Смутными слепками былых времен. Полководцы и жрецы, купцы и ремесленники, вереницы пленников, окруженные копейщиками, куртизанки, дети, которым не суждено встретить зрелость. Толпа бестелесных призраков, поющих вразнобой тоскливые песни.
То не ветер, завывающий в узких проулках, то песня призраков, не пожелавших расстаться со своим домом.
Эту песню суждено петь каждому, кто покинет свой дом. И в небо взовьется тоскливое пение городов.
Они поют:
— И ветер гудит в проулках моих покинутых каменных стен.
И солнце скрипит пересохшими балками крыш.
И звуки камней из стен, рухнувших на мостовую.
Города уверяют, что они говорят, движутся, дышат.
Не верь!
Это плач.
Плач оставленных городов.
5. Призрак у кровати. Явление первое
Размышляя всю ночь царь пришел к выводу, что вовсе неразумно ему идти войной на Элладу. Приняв новое решение, Ксеркс заснул. И вот ночью, как рассказывают персы, увидел он такое сновидение. Ксерксу показалось, что пред ним предстал высокого роста благообразный человек и сказал: «Так ты, перс, изменил свое решение и не желаешь идти войной на Элладу, после того, как приказал персам собирать войско? Нехорошо ты поступаешь, меняя свои взгляды, я и не могу простить тебе этого. Каким путем ты решил идти днем, того и держись!»
Что может сделать женщина, если захочет, выяснилось довольно скоро.
Не минуло и трех солнц со дня появления ионийки в царских покоях, а Ксеркс велел Артабану собрать государственный совет. Вельможа удивился подобному желанию царя. За последние годы совет не собирался ни разу, все дела вершил Артабан, естественно, царским именем.
Искушенный в интригах вельможа сразу понял, откуда веет ветер. Тем же вечером он сказал Ксерксу:
— Повелитель, не спорю, она удивительно хороша собой, но нельзя же позволить, чтобы женщина вмешивалась в государственные дела, вершимые умудренными опытом мужами.
Его слова произвели неожиданный эффект. Царь покраснел, что само по себе было удивительно, и, с трудом сдерживая гнев, ответил:
— Артабан, ты стал позволять себе много лишнего. Я, конечно, помню, что в наших жилах течет одна кровь, но всему есть предел. Кресты на рыночной площади еще помнят тепло тел распятых!
Подобным тоном царь не разговаривал с Артабаном никогда. Вельможа не на шутку обеспокоился. Всю ночь он мучительно искал выход из положения, но так ничего и не придумал.