Воины Карла XII
Шрифт:
Фабиан продолжал:
— Что мне за дело до какого-то сумасброда Ромео и его Юлии! Любая парочка, достаточно молодая и достаточно беспечная, с одинаковым успехом попадет в ту же самую историю, стоит только влюбленным дать волю своему сладострастию. Нет, покажи мне этого сумасброда и его возлюбленную, пробудившихся к сознательной жизни и покидающих сад плотских утех, чтобы служить друг другу до скончания дней своих. Вот тогда я смогу судить, воистину ли они любят друг друга. Бывает, что истинную любовь питает лишь один из двух — он или она… — Горе тогда им обоим.
Эрик все продолжал вертеть и комкать свою шапочку.
— Я никогда
— Ты прав, но я никогда не знался с женщинами прежде, и та, которую я встретил и полюбил теперь, будет для меня первою и последнею. Вот я и подумываю бросить учение, чтобы жениться и обеспечить себе кусок хлеба, хотя бы и скудный. Мария так же бедна, как и я.
— Я знаю это, так как знаком с миленькой мамзель Марией. Мы только что гуляли вместе за городом и собирали цветы… И она велела кланяться тебе и передать, чтобы ты приналег на книжки, долбил и зубрил хорошенько.
Ни один мускул не дрогнул в лице Фабиана, но глаза его покраснели, и он воззрился на могильную плиту.
Эрик продолжал:
— Бывает, что истинную любовь питает лишь один из двух — он или она… Горе тогда им обоим. Не так ли сказал ты?
— Эрик, ты причинил мне такое зло, которого ничем не поправить. Да, ты таки стал Каином.
И Фабиан тяжело оперся на брата, чтобы подняться с места. Рука об руку вышли братья из церкви, как когда-то осенним вечером входили под одним плащом в город.
Пробудившись на другое утро от тяжелого сна, Эрик увидал, что постель брата пуста и все его пожитки исчезли. К подушке была приколота булавкой записка. В ней заключалось всего несколько строк, извещавших, что Фабиан бросает учение и уезжает из города.
Эрик стоял как громом пораженный, держа в руке записку.
Он думал, что явится орудием спасения брата, вызволит его из глупого приключения, но теперь совесть заговорила нем, и он почувствовал себя преступником. Бедная светелка с серо-белыми стенами показалась ему вдруг утраченным уголком счастья, где он жил в довольстве и радости. Теперь же с опустевшего стула перед столом с покинутыми книгами глядело ему в глаза одиночество.
«Дорогой брат Фабиан… так вот где собирался ты воздвигнуть свой алтарь. Но дым не захотел вознестись к небу».
Эрик в одном белье уселся у бюро, достал свой кошелек и принялся пересчитывать ассигнации.
«Зима прошла, и мы теперь как раз собирались домой к старикам… Ну, раз я провинился, я должен и искупить свою вину. Я-то знаю, как, только бы денег хватило… Сначала написать обо всем домой… потом забрать с собой Марию. А там, небось, отыщется и Фабиан!»
Из окна он видел, как мать Марии подняла занавеску и уселась с работой у окошка. Вдова отставного офицера невысокого чина, она казалась даже нарядной в чепце с лиловыми бантами, но в окно видно было бедную обстановку комнаты, и Эрик подбодрился. Еще раз, не торопясь, пересчитал он свои ассигнации и оделся по-праздничному в лучшее свое платье и повязал белый галстук. «Теперь пойду и посватаю ее за большака!» — сказал он себе, быстро перешел улицу и позвонил.
Два дня спустя по дороге в Сигтуну катила тряская тележка. Эрик правил, и рядом с ним сидела Мария со своими узелками и шалями на коленях; на голове ее красовалась большая соломенная шляпа. Он подхлестывал лошадь вожжами, и они неслись вперед так, что пыль стояла столбом позади них.
—
Она взяла у него вожжи, и они с версту неслись еще быстрее. Но затем серый Кронпринц задумался и затрусил полегоньку, решив, что он сам себе господин, и только отмахивался хвостом от подхлестывания вожжей.
— Он такой же упрямый, как Фабиан, — сказала Мария и опустила вожжи на фартук, а Эрик, озираясь вокруг, вспоминал, как брел по этой самой равнине вместе с братом. Теперь в кустах щебетали птички, и сам он был так счастлив, словно вез домой несметные богатства.
По временам Кронпринц останавливался передохнуть, а на полпути седоки вышли у древнего памятника, сложенного из камней в виде ладьи с испещренным рунами высоким камнем вместо мачты. Они уселись на самом носу ладьи и развязали корзинку с провизией. В ней нашлась даже бутылка портвейна, так что они могли выпить за здоровье Фабиана и за предстоящую свадьбу. Вокруг шумели и гудели сосны подобно волнам морским, и Эрик делал вид, что они несутся по морю и их так качает, что ему приходится держаться за борта.
— Я — викинг, — говорил он, — и сейчас направлю ладью в шхеры. Ты замечаешь, что ветер уже стих? А теперь мы входим в залив. Видишь, как колышется тростник по обе стороны ладьи? Того и гляди, сядем на мель. А теперь я закричу своим воинам, которые стоят вон там на берегу, заслоняясь от солнца щитами: «Узнаете меня? Я — Эрик Сильный, возвращаюсь из похода, где добыл невесту для своего брата. Видал ли кто витязя великодушнее? Я ведь сам люблю невесту!»
Мария, нагнувшись над корзинкой, доставала апельсины, но тут выпрямилась и тоже крикнула воинам:
— Великодушный витязь обещал меня своему брату и скорее бросится в воду, чем нарушит обет!
Эрик разгорячился и протянул было руку, чтобы крикнуть еще что-то своим воинам, но вдруг опустил ее, и взор его затуманился.
— Ну? — спросила Мария.
— Очисти апельсины, — ответил он.
Уже наступали сумерки весенней ночи, и Кронпринц, пасшийся за кормой ладьи, забил копытом о траву, давая понять, что его тянет в стойло. Памятник с рунами уже бросал на землю тени, ветер улегся, и в тишине слышалось только журчание одинокого ручейка.
Придется, пожалуй, поднять все паруса, чтобы добраться до дому вовремя, — сказал Эрик, укладывая в корзину бутылку. Потом он подсадил Марию на телегу и помог ей снять шляпу и повязать голову носовым платком, чтобы удобнее было прислониться к его плечу и вздремнуть дорогой.
Было уже поздно, когда они подъехали к отцовскому двору в Сигтуне. Отец, старый брюзга, уже давно улегся, по мать поджидала в дверях домика, одетая в свое черное платье, в котором ходила к причастию. Маленькая, худенькая старушка, боясь, что не сумеет наскоро подобрать для выражения своих чувств такие красивые слова, как бы ей хотелось, только низко присела перед Марией, словно перед знатной гостьей, провела ее через сад в маленький домик и сейчас же оставила одну.