Воины света. Меч ненависти
Шрифт:
— А что произойдет с кобольдами, кентаврами и людьми? Им нельзя надеяться на новую жизнь. Они — твоя ставка в игре с огнем. Как ты можешь так поступать?
Ландоран презрительно усмехнулся.
— Я никого не заставлял сражаться за нас. Они пришли, и я с благодарностью принимаю их помощь. Да, я даже признаю, что завишу от их помощи, поскольку у нашего народа недостало бы силы сражаться и здесь, внизу, и на стенах одновременно.
— Ты должен сказать им правду! — настаивал Олловейн.
— Зачем? Они ничего не могут изменить в том, что происходит здесь, внизу. Если они будут знать, это только поколеблет мужество слабых. Я молчу ради их же спокойствия.
— Тогда об этом должен знать по крайней мере военный совет.
— Собрание, где твой друг-человек объединил вокруг себя такие
Олловейн тяжело вздохнул. Отмести аргументы отца было нелегко.
— Неправильно это — лгать своим же союзникам, — негромко произнес он.
— Но ведь мы никого не обманываем. — Ландоран выбрал отеческий, утешающий тон, словно разговаривал с ребенком. — Мы кое о чем умалчиваем. Да! Ну и что такого? Ты знаешь все о воинах, которые сражаются за тебя? Это бремя полководца. Мы видим дальше большинства, которое служит нам. Мы лучше понимаем мир, и в первую очередь вещи, происходящие вокруг нас. И чтобы защитить тех, кого мы ведем, мы не имеем права делить с ними наши знания. Никто ведь не раскрывает всех своих тайн.
Олловейн раздраженно махнул рукой.
— Что мне до тайн любого сына человеческого? Они не угрожают моей жизни! Ты не можешь сравнивать их со своими!
— Не нужно этих рыцарских глупостей! — ответил Ландоран. — Не считая этого, я с тобой даже согласен. Нельзя сравнивать людей и нас. Они никогда нас не поймут… Альфадас и его воины. Не пойми меня превратно. Я вовсе не упрекаю их. Я иду гораздо дальше. С моей стороны было бы ошибкой требовать от них понимания, на которое они просто не способны. Поэтому я не обременяю их знанием перспектив, от которых они в лучшем случае придут в ужас. Я ведь даже не знаю, как объяснить тебе, который не сотворил ни одного заклинания, то, что происходит в Зале Огня.
— О, я ожидал такого поворота. Когда мы беседуем, в какой-то момент все сводится именно к этому.
Олловейн отвернулся и пошел к лестнице. Все как обычно. Каждый спор с отцом в конце концов приводит к тому, что Ландоран упрекает его в неумении колдовать. Не хватало еще, чтобы он начал свои обычные рассуждения о людях и других простых существах, которым не суждено испить из источника истинной мудрости.
— Не убегай, упрямец. Ты называешь себя воином, более того, мастером меча? Посмотри правде в глаза! Как ты можешь объяснить слепому, что такое дневной свет? — взволнованно крикнул ему вслед эльфийский князь. — Некоторый опыт нужно просто разделить, поскольку его нельзя облечь в слова. Или ты можешь поведать мне, что связывает тебя с Линдвин? Я вижу это в твоем сердце, сын мой… Пожалуйста, не убегай сейчас.
Олловейн остановился на первой ступеньке.
— Я не знаю, как объяснить тебе то, чего ты никогда не испытывал.
Ландоран поднялся. Устало оперся рукой на стену. Впервые Олловейн увидел признаки дряхления в отце. Тот слишком обессилел, чтобы скрывать их.
— Я никогда не стал бы упрекать тебя, если бы не мог понять твоих слов, отец. Если что и разделяет нас — так это то, что ты никогда даже не пытался…
— Ну хорошо… Магия… Она начинается с того, что ты погружаешься в глубокую медитацию. Ты пытаешься оставить позади темницу в виде плоти и найти в себе то, что бессмертно. И если тебе удается, то это подобно второму рождению. У тебя возникает ощущение, что ты выходишь из тела. Видишь себя со стороны. Мелкие потребности вроде голода и жажды уже не волнуют. У тебя больше нет тела, которое диктовало бы тебе море обязанностей. Тебя охватывает всеобъемлющее чувство свободы. А затем ты слышишь пение мира. И ты чувствуешь его, как бы странно это ни казалось, когда речь идет о песне. Ты осознаешь силу магии, которой пропитано все. Отделившись от тела, ты можешь создать самое чистое заклинание, потому что можешь стать единым целым с этой загадочной силой, лететь вместе с ней. А для стороннего наблюдателя ты просто
Олловейну невольно вспомнился Таэнор, эльф, который сгорел. То, что рассказывал отец, было таким гармоничным и безобидным… Но ведь мастер меча своими глазами видел, что в действительности все иначе. Значит, Ландоран снова говорит не все.
— А что может убить, если ты всего лишь поешь песнь? — цинично поинтересовался он.
— Страх. Ты покидаешь тело. И, несмотря на то что оставляешь плоть, все еще способен утомиться. Это усталость духа. А потом есть еще жар. Ты принимаешь его в себя, чтобы лучше понять его. Ты должен слиться с ним, чтобы подавить его. Если тебе страшно или если вдруг ты вернешься в свое тело, то сгоришь изнутри, потому что в тебе есть частичка огня. Когда мы сознательно возвращаемся в свое тело, это происходит очень медленно. Мы должны отделиться от великой песни, что очень печально. Затем должны отыскать искру воспоминаний, в которой тлеет то, что делает нас отдельными личностями. Когда мы осознаем искру, в которой горит наш собственный свет, то можем снова объединиться со своим телом. Но если во время возвращения поспешить и пламя в душе будет еще слишком горячо, то оно уничтожит наше тело. Так произошло с Таэнором. Но это случается реже с тех пор, как великой песней дирижирует Линдвин.
— Что значит реже? Скольких мертвых мы должны оплакать?
— Когда я пел великую песнь, у нас было две-три… потери ежедневно. С Линдвин бывает одна или же ни одной. Она очень хорошо следит за хором волшебников.
Олловейн пристально поглядел на отца. Правду ли он говорит? Его лицо превратилось в безразличную маску. Единственное, что читалось на нем, — это безграничная усталость.
— И именно в тот миг, когда появляюсь я, умирает один из певцов? Какое странное совпадение!
В глазах Ландорана вспыхнул гнев, несмотря на то что внешне он остался совершенно спокоен.
— В общем-то нет. Между тобой и Линдвин существует очень сильная связь. Я ведь говорил, мы разделяем чувства друг друга, когда все волшебники-певцы сливаются в единую великую симфонию. Я почувствовал, что испытывает она к тебе. Как сильно хочет быть любимой тобой, как боится твоего презрения. Линдвин очень чувствительна. Должно быть, она ощутила, что ты пришел в Зал Огня. По этой причине я и не хотел, чтобы ты спускался сюда. Твое присутствие ее отвлекает.
— Ты всегда был мастером слова. Теперь ты, выходит, обвиняешь меня в смерти Таэнора. Как можно так искажать действительность?
— Я ни в чем не обвиняю. Это делаешь ты, чтобы сохранить душевное равновесие. Я называю вещи своими именами. Факт таков — певец умер в тот миг, когда ты появился на террасе. Это может быть связано с тобой, а может быть случайностью. Я научился жить с тем, что великие задачи требуют жертв. Душевное спокойствие ты можешь обрести только сам. Можешь ненавидеть меня за то, что я говорю. Это ведь чувство, знакомое тебе. Меня это уже не трогает.