Вокруг королевства и вдоль империи
Шрифт:
— Мне холодно, — сказал я.
— А мне слишком жарко, — сказал Тянь.
От холода я задремал. Позднее Тянь разбудил меня и спросил, хочу ли я позавтракать. Рассудив, что еда может меня согреть, я кивнул.
Окна в вагоне-ресторане заиндевели, пол обледенел, бутылка, оставленная на моем столике, лопнула оттого, что в ней вымерзла вода. Пальцы не слушались, палочки вываливались из рук. Я ссутулился, спрятав руки в рукава.
— Что у них есть из еды? — спросил я.
— Не знаю.
— Хотите лапши? — спросил я.
— Что угодно, кроме лапши, — сказал Тянь.
Официант
Несколько часов поезд ехал по заснеженным равнинам, а затем началась гористая местность. Поселки тут были небольшие: три-четыре недлинных ряда домов — кирпичных или построенных из глины и бревен. Эти незамысловатые жилища с островерхой крышей напоминали домики с рисунков первоклассников: узкая дверь, одно окно, тупоконечная труба, а над ней — завитушка дыма.
Уборная в вагоне тоже выглядела так, словно ее спроектировал ребенок. То было отверстие в полу диаметром около фута. Конечно, мне уже доводилось видеть уборные, где надо садиться на корточки над дыркой, но этот туалет несся со скоростью пятьдесят миль в час по заснеженному, обледенелому Северному Китаю. Ни труб, ни заслонок: через отверстие было видно, как мелькают заледеневшие шпалы. Снаружи врывалась струя леденящего воздуха. Человек, имевший глупость воспользоваться этой уборной, получил бы обморожение той части тела, которую вообще-то обмораживают редко. И все же пассажиры ходили в этот рефрижератор для ягодиц. И выскакивали из него, жмурясь, стиснув зубы, точно их только что беспощадно ущипнули.
Поезд по-прежнему часто останавливался. Двери распахивались и закрывались с пневматическим вздохом — совсем как двери рефрижератора, и каждый раз по вагону проносился холодный ветер. Я старался пореже вставать — когда я снова присаживался, полка, успевшая остыть, обжигала меня морозом.
Я подивился, видя, что у домов стоят дети и смотрят на проходящий поезд. Они были в тонких куртках, без шапок и перчаток, многие с раскрасневшимися щеками. Волосы у них были немытые, слипшиеся, на ногах — матерчатые туфли. Судя со стороны, весьма закаленные ребята. Они приветствовали воплями поезд, несущийся мимо их деревень, вмерзших в лед. Вдали маячили горы — южная оконечность Малого Хинганского хребта. А на переднем плане тянулся сплошной лес. Почти все поселки были, в сущности, лишь разросшимися лагерями лесорубов. Лансян — один из центров лесозаготовок. Но меня там заинтересовала еще и узкоколейка, которая углубляется далеко в чащу. По ней стволы доставляют на лесопилку в город.
Правда, на звание города Лансян вряд ли тянул. То была застроенная одноэтажными домами громадная деревня с бескрайней лесопилкой в центре. На главной улице весь день стояли на холоде люди, замотанные шарфами, — торговали мясом и овощами. Как-то в Лансяне я увидел мужчину, который прикрепил к тряпке, служившей ему витриной, шесть смерзшихся дохлых крыс и связку крысиных хвостов. Неужто в Лансяне дела так плохи,
— Вы это едите? — спросил я.
— Нет, нет, — раздался глухой голос из-под заиндевевшего шарфа. — Я продаю лекарства.
— Эти крысы лекарство?
— Нет, нет? — кожа продавца была почти черной: воздействие мороза и сухого воздуха.
Тут он снова заговорил, но я ни слова не понимал — он изъяснялся на местном диалекте. Когда он открывал рот, ледышки на его шарфе таяли.
Тянь пояснил:
— Он не продает крыс. Он продает крысиный яд. Он демонстрирует этих мертвых крыс как доказательство, что его яд хороший.
В Лансян мы приехали в пятом часу вечера, как раз к сумеркам — в северных широтах темнеет рано. Выйдя из холодного вагона на леденящий мороз, я вскоре оказался в гостинице, где тоже было холодно — причем этот влажный холод под крышей досаждал мне куда сильнее, чем мороз на воздухе. Окна были зашторены, лампочки еле теплились: казалось, я в подземной гробнице.
— Здесь очень холодно, — сказал я управляющему, господину Кону.
— Станет теплее.
— Когда?
— Через три или четыре месяца.
— Я хочу сказать, в гостинице, — уточнил я.
— Да. В гостинице. И во всем Лансяне.
Я подпрыгивал на месте, разминая замерзшие ноги. Тянь спокойно стоял рядом в ожидании.
— А как насчет номера? — спросил я.
Тянь что-то скороговоркой сказал Кону.
— Вы хотите чистый номер или обычный? — спросил Тянь у меня.
— Пожалуй, возьму чистый для разнообразия.
Тянь не среагировал на мой сарказм.
— А, чистый, — проговорил он, покачивая головой, словно я слишком многого требую. — Тогда вам надо подождать.
В холл ворвался ветер. Портьера, которой был завешен центральный вход, надулась, как спинакер [59] .
— Мы можем поужинать, — сказал Кон.
— Еще пяти часов нет, — возразил я.
— Пять часов. Время ужина. Ха-ха!
Это означало: «Правила есть правила, и выдуманы они не мной, так что не ерепеньтесь».
Столовая гостиницы «Лансян» оказалась самым холодным помещением, порог которого я переступал в провинции Хзйлунцзян. Поплотнее натянув шапку, я сел, подложив под себя ладони, и мелко задрожал. Поставил свой термометр на стол. Плюс два градуса по Цельсию.
59
Спинакер — тип паруса.
Кон — он-то был даже без шапки — сказал, что к холоду привык. Сюда он приехал с дальнего севера, куда отправился в 50-е годы осваивать девственные земли — работал в коммуне, где выращивали зерновые. Кон был не то чтобы глубокий старик, но по китайским меркам — обломок минувшей эпохи. Работник коммуны в одном из самых отдаленных районов Китая, он озадаченно взирал на новейшие реформы. Детей у него было четверо — по нынешним понятиям, позорно много.
— Наказывают, если у тебя трое детей или больше, — сказал он с крайне недоуменным видом. — Могут уволить с работы или перевести на другую — такое наказание.