Вокруг «Серебряного века»
Шрифт:
И первые два выпуска «Русских символистов» еще далеко не обладали ни последовательным пониманием того, что же такое символизм, ни разработанной теорией его, ни даже запасом художественных произведений, способных выдержать элементарную критику. Именно этим была вызвана уничижительная ирония Вл. Соловьева в известных рецензиях и удивление Брюсова перед этими выступлениями потенциального союзника. Так что же следует считать отправным пунктом, от которого можно отсчитывать хронологию серебряного века? На наш взгляд, им (хотя, конечно, и с известной степенью условности) можно назвать 1896 год, когда сделанное теми, кто стал под знамя символизма, столь увеличилось, что количество уже можно было считать перешедшим в качество. «Символы» (1892), «Новые стихотворения» (1896), «О причинах упадка…» (1893), журнальная публикация «Отверженного» (1895) и выход его отдельным изданием в 1896 году — вклад Мережковского; «Новые люди: Рассказы и стихи» (1896) — Зинаиды Гиппиус; три выпуска «Русских символистов» (1894–1895), верленовские «Романсы без слов» (1894), два издания «Chefs d’oeuvre» — Брюсова; «Тени» (1896), журнальная публикация (1895) и отдельное издание (1896) «Тяжелых снов» — Сологуба; «Под северным небом» (1894) и «В безбрежности» (1895) — Бальмонта; «Natura naturans. Nature naturata» (1895) — А. Добролюбова. Если прибавить к этому активность журнала «Северный вестник» и конкретно А. Волынского, творчество Н. Минского, постоянные дискуссии о символизме в повременной печати, переводы произведений западных символистов и статьи о них, то именно к этому времени можно с уверенностью говорить о том, что деятельность русских символистов стала существенной составной частью русской литературы, получив некоторые
Дальнейшие этапы исторического развития серебряного века достаточно хорошо известны, чтобы стоило их обсуждать в небольшой статье. Более насущен вопрос, когда он закончился.
Предложив в свое время вариант ответа [15] , мы натолкнулись на чрезвычайно резкий отпор В. Крейда: «…включение в серебряный век двадцатых и тридцатых годов, как это все еще делается, — невольный или подневольный черный юмор. <…> Все кончилось после 1917 года, с началом гражданской войны. Никакого серебряного века после этого не было, как бы нас ни хотели уверить» [16] .
15
Богомолов Н. А.Об этой книге и ее авторах // Серебряный век: Мемуары. М., 1990. С. 7–8; Богомолов Н. А.В зеркале «серебряного века». М., 1990. С. 33–39.
16
Крейд Вадим.Встречи с серебряным веком // Воспоминания о серебряном веке. М., 1996. С. 6–7.
На самом деле, все не так просто, и ограничить серебряный век октябрьским переворотом было бы, как нам продолжает казаться, неверным. Не то чтобы мы не видели оснований для этого — видим, конечно, и признаем чрезвычайно важную роль событий октября 1917 года во всей истории России. Однако при всем этом необходимо принимать во внимание и многие другие факторы и даты.
Следует вспомнить мировую войну, которая была осознана на Западе (в том числе и русскими литераторами, там оказавшимися) как поворотный пункт в истории. Для России это было не так, поскольку события революции и гражданской войны смазали этот эффект, да и на Западе в общественном сознании эта война была в не столь уж продолжительном времени отодвинута Второй мировой, — но историкам 1920-х и первой половины 1930-х годов очевидно, что она привела к возникновению «потерянного поколения» и стала сильнейшим стимулом к «восстанию масс». А в России прямыми следствиями войны были: 1) почти полная дезинтеграция символизма как литературного направления, первые симптомы которой проявились еще в 1910 году, но завершились именно в военное время [17] ; 2) прекращение деятельности первого «Цеха поэтов» и серьезнейшие изменения в творческой практике и жизненных контактах акмеистов [18] ; 3) ослабление контактов футуристов между собой [19] ; 4) смешение прежде «элитарных» и «массовых» стихотворных продукций в «военных стихах»; 5) «жизнетворческое» начало, столь важное для серебряного века, или коренным образом меняется, или вообще практически исчезает [20] . На наш взгляд, уже сказанного достаточно, чтобы задуматься о том, может ли серебряный век считаться неизменным после начала войны.
17
Напомним, что даже чисто физически символисты оказались чрезвычайно разбросаны: Белый был в Дорнахе, Волошин — также в Дорнахе, а потом во Франции, Бальмонт — во Франции, Блок служил в «земгусарах», Брюсов был военным корреспондентом и постоянно находился в разъездах. У остававшихся в столицах Вяч. Иванова, Мережковских и Сологуба уже почти не было личных отношений. Умирали издательства «Скорпион» и «Мусагет», последний чисто символистский журнал «Труды и дни». О расхождениях во взглядах на события подробнее см.: Hellman Ben.Poets of Hope and Despair: The Russian Symbolists in War and Revolution (1914–1918). Helsinki, 1995. He говорим уже об эволюции таких второстепенных фигур, как С. Соколов-Кречетов, А. Тиняков или Г. Чулков.
18
Гумилев в это время находится на фронте, Нарбут — на своем хуторе и почти не печатается в столицах (всего 10 стихотворений, причем все — в незаметных журналах; См.: Русские советские писатели. Поэты: Биобиблиографический указатель. М., 1992. Т. 15. С. 394), практически пропадает из литературной жизни Зенкевич (ни одного стихотворения в 1915–1916 гг.; см.: Там же. М., 1986. Т. 9. С. 291), стремительно эволюционирует Мандельштам, Городецкий оказывается в изоляции и смыкается с неокрестьянскими поэтами. В то же время ни Г. Иванова, ни Г. Адамовича, ни кого бы то ни было другого первоначально назвавшиеся акмеистами шесть поэтов в свой круг по-прежнему принимать не желали.
19
Так или иначе попадают в армию Хлебников, Маяковский, Асеев, Большаков, Б. Лившиц, И. Аксенов; Пастернак и Крученых оказываются в провинции; выпадает из литературной жизни Д. Бурлюк; прекращается деятельность эгофутуристов.
20
Явственным симптомом этого было закрытие «Бродячей собаки» осенью 1914 года, а в Москве — новый уклад обиталища Вяч. Иванова, принципиально противостоящий периоду «башни» (вполне выразительно рисует этот облик рукописный журнал, издававшийся на московской «башне»; см.: Проскурина Вера.Рукописный журнал «Бульвар и переулок» (Вячеслав Иванов и его московские собеседники в 1915 году) // Новое литературное обозрение. 1994. № 10. С. 173–208).
Сам по себе октябрь 1917 года был осознан как гибельный уже в первые дни после переворота еще очень немногими, а решительными противниками его из крупных русских писателей объявили себя едва ли не только Мережковские. Проблема отношения к этим событиям у разных писателей далеко не решена, однако совершенно очевидно, что такие важные для серебряного века фигуры, как Блок, Белый, Кузмин, Ходасевич, Маяковский, Хлебников и др., никак не могут считаться решительными его противниками. Другое дело, что многие из них раньше или позже разочаровывались [21] , но дело даже не в этом. На протяжении более чем полугода шансы на сохранение status quo в литературе сохранялись. Серьезнейшим ударом здесь была вторая волна закрытия независимых (по-большевистски — буржуазных) газет летом 1918 года и фактическое уничтожение свободной печати, одного из важнейших условий существования того, что мы можем назвать серебряным веком. Наступивший потом так называемый «военный коммунизм» вообще почти уничтожил ту столичную среду, которая являлась еще одним условием. Но вместе с тем, уничтожая ее, новые условия жизни порождали вспышки художественной активности как в различных городах России, так и в центрах русского рассеяния.
21
Для кого-то сигналом был разгон Учредительного собрания, для кого-то — убийство Шингарева и Кокошкина, Брестский мир, цареубийство и пр.
К сожалению, практически не исследована литературная жизнь провинции в годы гражданской войны, хотя даже по сохранившимся осколкам можно без сомнения говорить, что чрезвычайно интересные и иногда причудливые образования возникали в Киеве и Тифлисе, Одессе и Омске, Чернигове и Чите, Ростове и Феодосии, Владивостоке и Харбине, не говоря уж о Берлине, Париже или Риге. И, как кажется, прежде всего благодаря не разрушившейся атмосфере серебряного века возникают два «Цеха поэтов» в Петрограде, и еще — в Тифлисе, в Константинополе и др., «Коллектив поэтов» в Одессе, «41°» в Тифлисе, ХЛАМ в Киеве, салон Л. B. Кирьяковой в Омске и так далее, и так далее.
Нам
22
См.: Богомолов Н. А.Вл. Ходасевич: начало эмиграции // Russische Emigration im 20. Jahrhundert: Literatur — Sprache — Kultur. Mn., 2005. S. 169–187.
23
Краткий, но выразительный очерк его расставания со статусом советского гражданина см.: Вяч. Иванов в переписке с В. Э. Мейерхольдом и З. Н. Райх (1925–1926) / Публ. Н. В. Котрелева и Ф. Мальковати // Новое литературное обозрение. 1994. № 10. С. 257–261.
24
См.: Примочкина Н. Н.М. Горький и журнал «Русский современник»; Указатель содержания журнала «Русский современник» / Сост. М. А. Николаева // Новое литературное обозрение. 1997. № 26. С. 357–376.
25
См. ряд работ И. И. Вайнберга, из которых отметим: «Беседа» // Литературная энциклопедия русского зарубежья 1918–1940: Периодика и литературные центры. М., 2000. С. 32–42.
Как нам представляется в ретроспективе, окончательным пределом занимающей нас эпохи стала резолюция ЦК ВКП(б) «О политике партии в области художественной литературы» (1925). Впервые директивно вмешавшись в литературную жизнь, ВКП(б) явственно продемонстрировала свои намерения и в дальнейшем ею руководить. Окончательно закреплено такое положение было во второй половине 1920-х годов с «годом великого перелома» (1929), ознаменовавшимся т. н. «делом Пильняка и Замятина» и погромом хоть сколько-нибудь сохранявшихся писательских организаций, а директивно — в постановлении ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций» (1932).
Однако в это время уже и сама по себе эпоха демонстрировала, что приходит к концу, причем не только в СССР, но и в эмиграции, где у нее, казалось бы, было больше шансов задержаться. Поминальные сборники (о Блоке, Брюсове, Волынском) и отдельные материалы все больше и больше стали поддерживаться систематически создававшимся обширным мемуарным комплексом. Вспомним, что в 1925 году выходят «Живые лица» Гиппиус, в 1926-м задумывает (но пока не осуществляет) «Некрополь» Вл. Ходасевич, в 1928-м издаются «Петербургские зимы» Г. Иванова, в 1929-м — «Встречи» Вл. Пяста, в 1930-м — «Годы странствий» Г. Чулкова, с 1930 года — мемуары Белого. В 1927 году отдельными изданиями появляются дневники Брюсова и его письма к П. П. Перцову, в 1925, 1927 и 1932-м (также отдельными изданиями) выходят письма Блока, в 1928-м — его дневники и в 1930-м — записные книжки. Начинается академическое изучение наследия тех же Блока и Брюсова, а в 1930 году бурные протесты Гиппиус вызывает не санкционированное ею использование ее писем к П. П. Перцову в работе Д. Е. Максимова о «Новом пути». Постепенно серебряный век отходил в область истории литературы и культуры, а связанные с ним писатели тонули в тумане неизвестности. И если этого нельзя было, конечно, сказать об авторах первого ряда, то удивление, вызывавшееся появлением той или иной публикации Кузмина, Ахматовой или Северянина, или лже-некрологи (Г. Иванов и Ходасевич за 8 лет до настоящей смерти отпели Пяста, а Ходасевич, помимо него, еще и Б. Садовского), загадочность судеб вполне известных писателей (самый яркий, конечно, пример — судьба Мандельштама для русской эмиграции 1950-х годов; однако уже в 1960-е знаток и ценитель «малых поэтов» Г. П. Струве просмотрел пребывание А. А. Кондратьева в одной с ним стране [26] ) наглядно свидетельствуют о том, что разрушилась связь времен.
26
См. об этом: Богомолов Н. А.Сквозь железный занавес: Как узнавали в эмиграции о судьбах советских писателей. Статья первая // Литература русского зарубежья (1920–1940-е гг.): взгляд из XXI века: Материалы Международной научно-практической конференции 4–6 октября 2007 г. СПб., 2008. С. 14–20; Он же.Из заметок по истории русской зарубежной литературы и журналистики // Кафедра критики — своим юбилярам: Сборник в честь В. Г. Воздвиженского, Л. Ш. Вильчек, В. И. Новикова. М., 2008. С. 23–49; Он же.Что видно сквозь железный занавес // Новое литературное обозрение. 2009. № 100. С. 376–387; Нерлер Павел.«Сарафанная почта»: вести и слухи о смерти Осипа Мандельштама // Пермяковский сборник. [М., 2010]. Ч. 2. С. 548–560; Кацис Л. Ф.Борис Николаевский о судьбе О. Мандельштама: К проблеме аутентичности информации журнала «Социалистический вестник» (1946 год) // Вестник РГГУ. Серия «Журналистика. Литературная критика». 2008. № 11. С. 143–149. Последняя статья кажется нам более ценной как свод информации, чем как ответ на поднятые в ней вопросы.
Отметим все-таки, что реликты серебряного века, явно существуя уже вне всякой системы, вызывали вполне плодотворный интерес современников. Пастернак, умерший в 1960 году, Маковский (1962), Асеев (1963), Ахматова (1966), Д. Бурлюк (1967), Крученых (1968), Адамович (1972) так или иначе, в большей или меньшей степени служили своеобразным передаточным механизмом если не знаний об ушедшей эпохе, то хотя бы самых общих впечатлений. Даже своеобразные «связки» возникали: Пастернак — А. Вознесенский, Ахматова — группа молодых ленинградских поэтов, Крученых — Г. Айги. Время от времени (в эмиграции, конечно) это могло принимать до известной степени институализированный характер, как в желании Ю. Иваска собрать воспоминания современников об акмеизме [27] .
27
Подробнее см. ниже в работе «Проект „акмеизм“».
Все эти обстоятельства, нам представляется, делают вполне возможным использование интересующего нас термина, при всем отчетливом осознании его условности, как конвенционального понятия при разговоре о той эпохе русской культуры, которую мы попытались очертить выше. Как бы критически мы ни относились к понятию «серебряный век», к его изобретателям, пропагандистам и мифологизаторам, не следует забывать, что «Самопознание» Н. Бердяева было открытием не только для редкого советского читателя, но даже и для Ахматовой, признававшейся в интимных записях, сколь значительной показалась ей эта книга; мемуары С. Маковского «На Парнасе серебряного века», при всех недостатках этой книги, долгое время оставались одним из популярнейших источников знаний об эпохе. «Зачем кусать нам груди кормилицы нашей? потому что зубки прорезались?» — недоуменно спрашивал Пушкин. Прислушаемся к этому вопросу и мы.