Вокруг света - в поисках совершенной еды
Шрифт:
У нас осталось тут еще одно дельце. Мы снялись на фотографию, примерно там же, где снимались детьми много лет назад. На этот раз, слава богу, без беретов. И оба мы, вне всяких сомнений, были достаточно взрослые, чтобы носить не короткие штанишки, а нормальные брюки.
На месте «le stade municipal», стадиона, где мы смотрели, как городские молодые люди бегали от быков и сами их гоняли, и «la foret», леса, где жил страшный отшельник, теперь были жилые кварталы. Окна домов отдыха с курортными названиями вроде «Ле Уик-Энд» и «Ля Фоли» были закрыты ставнями и выглядели пустыми и заброшенными.
Мы дошли до середины рю Жюль Фавр, завернули за угол и увидели, что булочная на месте. Вошли с привычным «Bonjour, madame», и нас встретил
— Такие же! — с пафосом воскликнул Крис.
Но я не испытал трепета. Что-то меня смущало. Да, выпечка имела тот же вкус и выглядела так же. Да, в булочной пахло так же, как и двадцать восемь лет назад. Но чего-то не хватало.
Когда-то за углом было маленькое кафе, оно называлось «Кафе Сентраль». Мы туда ходили ужинать в те вечера, когда маме не хотелось готовить или когда мы не могли договориться между собой, куда бы нам пойти поесть. Это было довольно непритязательное заведение с облупленными стенами, увешанными футбольными плакатами. За столиками несколько местных рыбаков пили столовое красное вино. Я хранил нежные, возможно, преувеличенно нежные воспоминания о тамошнем буром рыбном супе, о несколько неизящных, но восхитительных овощах «крюдите», об их тонком мясном бочке с луком шалот и мягковатой, но вкусной жареной картошкой фрите [12] .
12
Жареный картофель.
Теперь кафе называлось «Ле Бистро» и выглядело гораздо более стильно. Скатерти и свечи на столах, на стенах, выдержанных в пастельных тонах, — картины с устричными лодками. Мебель поставили новую, не расшатанную. Но рыбный суп остался все тот же: темно-коричневый, с кусочками рыбы, перемолотых рыбьих костей, благоухающий шафраном, чесноком и анисом; к нему подавали, если я правильно помню, маленькие поджаристые гренки, тертый сыр грюйер и маленький горшочек соуса руйе — майонеза с чесноком и перцем.
Это было восхитительно. Именно здесь я впервые попробовал суп, который всерьез вдохновил меня в моей дальнейшей профессиональной жизни. Будучи молодым поваром, я много трудился, чтобы приготовить такой, снова и снова пытался вычислить рецепт, изощряясь в выборе ингредиентов и процедур, которые я с ними проделывал, пока в конце концов не добился своего. В общем, каким бы великолепным ни был тот суп, мой — лучше. Я беру омара. Поджариваю моллюсков. Бросаю в свой суп кусочки мяса с клешней, и в результате у меня получается более богатый, более роскошный вариант. Возможно, у того супа, у оригинала, вкус не изменился, но это все равно что навестить свою прежнюю подружку — думаешь: и что, черт возьми, я в ней находил такого? Видимо, жизнь не стоит на месте.
Томимый жаждой прозрения, я заказал устриц — и ничего лучше нельзя было выдумать, — а также тарелку руже (крошечной, костлявой, но чудесной на вкус рыбки, выловленной в Меде), жареных сардин, магре де канар — утиную грудку в соусе из зеленого перца и, для полноты ощущений — тонкий бочок баветте .
Но чего-то значительного все равно не случилось. Не то чтобы я не радовался. Это было здорово — снова сидеть за столиком во Франции и, подняв голову от тарелки, видеть напротив своего брата, смотреть, как он радуется, не сдерживая своих чувств, купаться в нормальности, в уюте окружающего. Из всех моих приключений это было самое… достойное, добротное. Нежное. Сентиментальное. Никого не ранящее. Рассеянность, растрачивание времени
После обеда мы пошли к порту.
— Видишь вон тот док? — спросил я Криса, указывая на унылого вида деревянную постройку, оседающую в воду. — Помню, я подолгу сидел там в пятнадцать лет. Сэм, Джеффри, Нэнси — все мои друзья — проводили то лето в Провинстауне. А меня заперли здесь. Боже мой! Как мне было хреново! Я был одинокий, ожесточившийся ребенок. В этом долбанном городишке даже работы было не найти…
— Это был последний год. А когда мы действительно были детьми, нам было хорошо здесь, ведь правда?
— Может быть. Не знаю. Меня до сих пор тошнит от тех коротких штанишек. От тех беретов. Боже мой! Так издеваться над детьми.
Крис заволновался:
— Успокойся. Это все в прошлом. Больше нет никаких коротких штанишек. Проехали. Не думай больше об этом.
— Если увидишь телефонную будку, скажи мне. Я подумываю, не позвонить ли маме. У меня накопилось… Эти короткие штанишки… И, может быть, пока есть кураж, выскажу ей все про тот случай с Пуччи. От него действительно так необходимо было избавиться? Честно говоря, у меня есть подозрения… И что вообще за имя для щенка? Что значит Пуччи? Пуччини? Надо бы издать закон, запрещающий давать домашним животным такие клички… и не покупать детям шоколадных хлопьев! Все мои друзья ели шоколадные хлопья, и «Трикс», и «Лаки Чармз», ели, только за ушами трещало! А я что? «Это слишком сладко. Вредно для зубов!»
Видя, что его старший брат на грани психического срыва, Крис изо всех сил пытался разогнать сгустившиеся тучи и отвлечь меня от черных мыслей:
— Успокойся! Может быть, тебе чего-нибудь выпить? Боже мой, Тони! Теперь ты можешь есть этих «Лаки Чармз» сколько влезет! Я видел в Аркашоне супермаркет. Можно пойти, купить коробку.
— Да ладно, — я вернулся из прошлого в настоящее. — Не знаю… Мне очень недостает папы.
— Мне тоже, — сказал Крис.
Мы отправились к дюне Пила, самой большой в Европе песчаной дюне. Когда-то это был наш любимый маршрут. Раньше мы с братом на наших молодых ногах легко преодолевали крутой склон, а теперь еле тащились вверх, поминутно увязая в песке и через каждые несколько ярдов останавливаясь, чтобы перевести дух. К тому же было холодно и ветрено. Пила — это пантагрюэлевских размеров куча песка, песчаный небоскреб в несколько миль длиной, поднимающийся над Бискайским заливом с одной стороны и постепенно переходящий в сосновый лес с другой. Раньше наверху были блиндажи, оборонительные сооружения, окопы, но когда мы наконец добрались до вершины, оказалось, что они давно погребены под слоем песка. Мы с Крисом стояли, а тонкая поземка песка мела по поверхности дюны. На зубах у нас скрипел песок, а мы все смотрели на серо-синюю воду, на казавшиеся бесконечными сосны и кустарник и о чем-то тосковали.
Наш отец тоже приехал сюда ребенком. Брат показал мне как-то старый, раскрашенный от руки стереоскопический слайд. На нем Пьер Бурден восьми или девяти лет, смуглый от загара, с победоносным видом стоит на вершине дюны, безусловно предвкушая самое лучшее для ребенка развлечение — спуститься бегом по склону дюны, разгоняясь все быстрей и быстрей, как будто инерция и гравитация сами переставляют твои ноги, и упасть вниз лицом, и докатиться в вихре песка до самого подножия. Мы это любили. А там, внизу, на стоянке, уже ждут тебя вафли. Во всяком случае, глядя на изображение моего отца, я именно так все себе представлял.