Вокруг трона
Шрифт:
«Послушайте, пожалуйста: во время Людовика XIV французская художественная школа обещала благородство в своей манере, и можно было предположить, что благородство соединится с приятностью.
В августе месяце сюда приехала мадам Лебрён; я только что вернулась в город; она претендует быть соперницей Анжелики Кауфман. Последняя, без сомнения, соединяет во всех своих фигурах изящество и благородство; даже больше – в них есть идеальная красота. Соперница Анжелики для первого опыта начинает рисовать великих княжен Александру и Елену. У первой лицо благородное, интересное, вид царственный; вторая – красавица с видом скромницы. Мадам Лебрён усаживает эти две фигуры на диван, свертывает шею меньшей, придает им вид двух мартышек, греющихся на солнце, или, если хотите, двух безобразных савоярок, причесанных вакханками с кистями винограда; одевает их в ярко-красное и фиолетовое платье. Одним словом, не только ни малейшего сходства, но даже обе сестры настолько безобразны, что люди спрашивают, которая старше... В этой картине-портрете ни сходства, ни вкуса, ни благородства, и... надо просто иметь полное отсутствие смысла, чтобы сделать нечто такое неудачное... Следовало только копировать природу, а не изобретать обезьяньи позы»...
Может быть «отсутствие смысла» в искусстве было не с той стороны, где казалось великой государыне, и это в некотороей степени служит ей извинением. Другие иностранные художники, Бенар, Лами,
87
Письмо к Гримму.
Что касается русских художников такого же достоинства, как Гудон, Фальконе и Виже-Лебрён то, если они и попадались на пути Екатерины, их судьба не многим отличалась от судьбы Лосенко, по поводу которого мы уже в другом месте указали, какое нравственное и материальное положение уготовило им царствование Семирамиды. [88]
Глава 3
Иностранные придворные [89]
I. Фридрих. – Принц Генрих. – Толстяк Гу. – Иосиф II. – Могилевское сватовство. – Царскосельская гостиница. – Императрица «подается». – Несчастный брак. – Комедия и чувство. – Последняя мысль Иосифа. – Густав III. – В Петербурге и в Фридрихсгаме. – Брат и сестра. – Ссора и примирение. – Заключительный выстрел. – II. Принц де Линь. – Его неизданные письма. – Граф Сегюр. – Дипломатия и поэзия. – В Крыму. – При приближении революции. – «Лжив, как Иуда!» – Граф Сегюр и просто Луи Сегюр. — III. Лозён. – Союз Екатерины и Марии-Антуанетты. – Лорд Файндлэтер. – Граф Тюрпен.
88
Роман императрицы.
89
Arneth. Maria-Theresia und Joseph II; Joseph II und Katharina von Russland; Maria-Theresia und Marie-Antoinette; Arneth et Geoffroy. Marie-Antoinette; Correspondance secr`ete; Храповицкий. Дневник; Переписка Екатерины (Сборник Императорского Русского Исторического Общества); Переписка Екатерины с Потемкиным («Русская Старина», 1876); La cour de Russte il у a cent ans; Dohm. Denkw"urdigkeiten; Du Bled. Le prince de Ligne; Грот. Екатерина II и Густав III («Русская Старина», 1877); M'emoires de Langeron (не изданы), de S'egur, de Lauzun, и пр.; Scherer. Melchior Grimm; Соловьев. История России; Zinckeisen. Geshichte des Osmanishen Reichs.
Литераторы и военные, дипломаты и выдающиеся люди всех сословий – имя им легион. Можно бы поместить в этой главе половину Европы. Величайшие аристократы цивилизованного мира, князья и коронованные монархи стараются протиснуться вперед в этой толпе, опережают официальную дипломатию, чтобы прельстить своей личностью; вместо канцелярского языка говорят словами Мариво. И Фридриху во время первого раздела Польши случается соперничать с Вольтером:
«Древние греки обожествляли великих людей, и прежде всего законодателей: они поместили бы Ваше Величество между Ликургом и Солоном... Пусть брат мой передаст Вашему Величеству восхищение, которое возбуждают во мне Ваши великие качества. Я имел счастье видеть Вас в то время, когда Ваша прелесть сияла и брала верх над всякой претензией на красоту других женщин. Теперь, Государыня, Вы поднялись над монархами и победителями, стали вровень с самыми великими людьми на свете». [90]
90
Оригинал по-французски.
Как мы видели, и Вольтер, и Дидро, и Лагарп находились в этой толпе. Мы уже говорили о них; постараемся бегло обозреть остальных.
Посредник, избранный в 1770 г. Фридрихом – принц Генрих Прусский – не оказался на высоте своей задачи. Г-жа Сиверс, жена государственного человека, с которым мы уже познакомили читателя, рисует его в довольно непривлекательном виде: «Он некрасив... страшно косит; при своем маленьком росте, ходит на ужасно высоких каблуках и имеет высокий напудренный тупей». Она, однако, прибавляет, что принц умен. Но Екатерина как будто не замечала этого. Если принимала она его милостиво, то не ради его беседы или высокого тупея, а только ради Польши; но так как во время его повторного визита, в 1788 году, с несчастной республикой было уже покончено, то императрица во время его рассказов играла с обезьяной. Когда Гримм в научных фразах старался доказать глубокие взгляды в политике его королевского высочества, которого дружбой он гордился, Екатерина возразила: «Беспокойная голова, ваш принц». «Он мудрит и вечно становится на ходули; важничает; торопится как баба; щеголь, покидающий общество под предлогом свидания, а сам сидящий дома один». Через два года и о самом Фридрихе вспомнили не лучше. Екатерина даже не хотела прочесть только что опубликованной переписки героя. «Когда мне принесли эту книгу писания, я прочла в одном месте семнадцать страниц явной лжи. После этого я закрыла книгу и не читала дальше». Несчастный наследник Фридриха был уже совсем в загоне. Его первое и последнее появление в Петербурге, в 1780 году, имевшее целью противодействие влиянию Австрии и престижу Иосифа II, было более чем неудачно. Оба соперника, один за другим, посетили берега Невы, и вот как императрица отзывалась о них: «я не могу ничего сказать против г-на фон Факельштейна», – псевдоним, под которым путешествовал Иосиф, – «он прекрасно воспитан и будет ловким властителем; но подмастерью с великими претензиями, который только что выехал отсюда, придется еще долго путешествовать прежде, чем из него выйдет мастер... Говорит он и думает много, но то же самое можно сказать об индюке». [91] Когда же Гу, толстый Гу, [92] взошел на престол, он сделался предметом почти ненависти. У Екатерины по отношению к нему нашелся «такой же богатый запас бранных и язвительных выражений, как у Вольтера – любезных. В 1791 г., узнав, что преданный спиритизму монарх имел разговор с Иисусом Христом,
91
Письмо к Гримму.
92
Сокращение от «Густав».
Понравиться Семирамиде было трудно, а еще труднее – удержать ее расположение. Сын Марии-Терезии имел, однако, это счастье. Среди иностранцев, привлеченных в Петербург новой «северной звездой», Иосиф II один, кажется, пробудил в ней подобие того сильного, смелого и страстного чувства, которое ей внушали большинство ее фаворитов. Но к Иосифу чувство это было более прочное. Может быть, разлука, поддерживавшая иллюзию, была причиной тому, что это очарование выдержало все испытания и сохранилось даже после смерти. Победа Иосифа, во всяком случае, была личной, неожиданной для обоих. И он и Екатерина ожидали свидания без всякого энтузиазма. Екатерина в разговоре с Гриммом выражала мысль, что такого рода гости лучше бы сделали, если б оставались дома и «не вгоняли в пот людей», а Иосиф в переписке с матерью, не сочувствовавшей его поездке, боясь «причуд греческой веры», отзывался о путешествии как о необходимости, но довольно холодно и насмешливо. Это не более, как политический опыт, предпринимаемый после того, как он убедил старого Кауница, уже готовящего проект раздела Турции! Но он намерен для достижения своей цели явиться к Екатерине не как государь, а как простой посетитель: «Он останется в передней великой Императрицы и увеличит толпу обожателей ее славы и добродетели». Иосиф открыто писал это Кауницу и исполнил свою программу в Могилеве, а потом в Царском, строго придерживаясь своего инкогнито. Он жил в импровизированной гостинице, устроенной для него в бане при дворце, где роль трактирщика играл английский садовник Екатерины. Спал Иосиф на привезенном с собой парусинном мешке, набитом соломой.
Эта гостиница и мешок с соломой были очень удачной выдумкой, потому, что воображение Екатерины легко возбуждалось такого рода вещами.
Но Иосиф припас еще и другое средство, о котором откровенно и цинично говорит со своим канцлером: «Надо ее пощекотать: ее божество – тщеславие; необыкновенное счастье и утрированное поклонение Европы избаловали ее: приходится с волками выть». Он так и сделал. Приведенный Потемкиным в помещение, занимаемое государыней в Могилеве, он терпеливо ждал, пока она вернется от обедни; тогда он бросился к ней, намереваясь поцеловать ее руку. И он не сразу приступил к интересовавшему его делу; он считал ее неспособной к последовательным политическим разговорам. «Надо ловить моменты, случаи, чтобы вставить свое слово». Он старался заинтересовать ее, веселить, главное льстить ей. Он переходил из шутливого тона в тон почтительно-любезный с легким оттенком чувства. Успех был полный, Иосиф действительно завоевал ум и сердце Екатерины, и навсегда. Она писала своему наперснику: «Я бы никогда не кончила, если б начала хвалить его; это самая солидная, глубокая, ученая голова, которую я знаю. Черт возьми! кто захочет его определить, тому придется много поработать». И позднее. «Я знаю человека на свете, которому небо назначило первое место в Европе, первое по славе. Надо, чтоб он жил, чтоб он пережил кое-кого из своих современников, – вероятно, и Фридриха и ее, так как она не забывала себя, даже когда завиралась, – тогда это светило останется ни с чем не сравнимым, и все современники будут ниже его».
Она, впрочем, не выдержала искушения и заговорила с гостем о более серьезных вещах, чем те, которыми он занимал ее сначала. Он имел в виду довести ее до этого; но она сама сделала первый шаг. Не отдаляясь от шуточного тона, принятого ими, будто невзначай, она спросила у него об известиях из Италии. «Разве властолюбие такого государя, как он, никогда не направлялось в эту сторону? Разве Рим не естественная столица Римского императора? – Точно так же, как Константинополь – единственная столица восточной императрицы?» – отвечал Иосиф, найдя настоящую минуту удобной, чтоб вставить свое слово. Потом разговор перешел на другое. Провели пять часов «в болтовне и хохоте, в то время как Европу страшно интересовало, о чем мы разговаривали!» [93] Но лед был пробит; Иосиф с удовольствием видел, что императрица «подавалась», и накануне его отъезда, союз и поход обоих государей против Турции были делом почти решенным. Около них, при виде их желания понравиться друг другу и их обоюдной симпатии, составлялись более смелые предположения, переданные Екатериной Гримму: «Белорусские политики, видя нас постоянно вместе, слушающих друг друга, решили, что мы женимся». Действительно близость в течение нескольких недель повела к соединению на политической и честолюбивой почве, где, по крайней мере со стороны Екатерины, участвовало и сердце, более даже, чем разум. Здесь были забыты дипломатические формы; министр иностранных дел не присутствовал; протоколов не писалось; так что представитель Фридриха, успокоенный Паниным, поддался обману и писал своему повелителю, что Екатерина увидала в своем царственном госте только «пустого болтуна», и что граф Фолькенштейн не сумел блюсти интересы Иосифа II!
93
Письмо к Гримму.
Переписка, последовавшая за устными излияниями, еще утвердила этот союз. Екатерина говорила, что «теперь не считает лестью обоготворение героев древними язычниками». Вообще отношения остались теми же; со стороны императрицы было искреннее увлечение и горячность, со стороны императора – холодная игра: Екатерина давала поправлять свои письма поэту, Андрею Шувалову; Иосиф – Кауницу.
И, однако, это так искренно начавшееся сближение не было удачно. Союз оказался несчастливым, хотя и был заключен по любви. Было ли это всегдашним счастьем вдовы Петра III или иронией общей человеческой судьбы; но союз интересов, в который Екатерина вносила, по словам Иосифа, слишком много фантазии и женственности, а он – один расчет, – оказался печальным именно для него; польза же вся была на ее стороне! Иосиф не сумел воспользоваться добрым расположением своего царственного друга ни для своих проектов обмена Голландии на Баварию, ни вообще для улаживания своих споров с Голландией. В 1786 году у него была минута разочарования и гнева. Письмо Екатерины, где она просит его помощи в Константинополе, уже заручившись, впрочем, вмешательством Франции, и приглашает его в постскриптуме «прибежать к ней в Херсон», показалось ему уже слишком бесцеремонным.
Он намеревался «послать ответ, вежливый, короткий, но такой, который бы показал принцессе Цербстской, сделавшейся Екатериной, что она должна более уважительно распоряжаться императором». Он и послал такой ответ; Екатерина возразила невозмутимо и спокойно, что он все-таки приедет в Крым; и он приехал. Несмотря на испытания, принесенные ему несчастной войной, во время которой турки будто вымещали на нем поражения, наносимые им Екатериной, он остался непоколебимо – верным союзу, представлявшему для него одни неудачи.