Вокзал потерянных снов
Шрифт:
— Ягарек — мой друг, — твердо сказал Айзек. — Он пришел ко мне, он работал на меня. И был щедр. Когда дела пошли плохо… когда все осложнилось и стало опасно… он был смел и помогал мне… помогал нам. Он стал частью кое-чего очень важного. И я ему обязан жизнью. — Он посмотрел на Лин и отвел взгляд. — Он много раз приходил на выручку. Он мог умереть, ты ведь знаешь об этом. Мог — но остался жить, и без него… вряд ли у меня бы получилось без его помощи.
Айзек говорил тихо. Но слова его были полны искренности и страсти. «Что он совершил?»
— Что он совершил? — обреченно спросил Айзек.
— Он виновен, — спокойно отвечал гость, — в краже выбора, в преступлении второй степени тяжести, в злодеянии, усугубленном крайним неуважением.
— Это как
— Гримнебулин, это единственный поступок, считающийся у нас нарушением закона, — монотонно, но уже с заметным раздражением сказал Каръучай. — Взять не то, что можно… абстрагироваться от действительности, забыть, что ты — узел в матрице, что у твоих поступков будут последствия… Мы не вправе выбирать иное бытие. Что есть общество, как не способ, позволяющий всем… всем нам, индивидуальностям, иметь выбор? — Каръучай пожал плечами и повел рукой вокруг себя. — В твоем городе много говорят об индивидуальностях, но давят их, загоняя в иерархии, пока их выбор не ограничивается тремя видами убожества. Наша пустыня небогата, порой мы голодаем, страдаем от жажды. Но у нас ровно столько вариантов выбора, сколько их вообще существует. Нельзя только забывать себя, забывать о существовании своих товарищей, жить так, будто только ты один — индивидуальность… И воровать пищу, и отнимать у другого шанс съесть ее, и лгать о добыче, и лишать другого возможности получить ее, и впадать в бешенство, и нападать без причины, и оставлять другого без выбора: получать раны или жить в страхе… Дитя, укравшее плащ того, кого любит, чтобы пахнуть ночью, крадет возможность носить плащ, но это же с уважением делается, с излишком уважения… Иные кражи и уважения не требуют для смягчения вины. Убить не на войне, не ради самозащиты, а ради убийства — это крайнее неуважение, ведь ты не только отнимаешь выбор на сей момент: умирать другому или жить, но отнимаешь его на все остальное время. Выбор порождает выбор… если ты позволяешь чужому выбору жить, другой может предпочесть охоту на рыбу в соляном болоте, или игру в кости, или дубление шкур, или сочинение стихов, или тушение мяса… и одной-единственной кражей ты лишаешь его всех этих вариантов выбора. Это не что иное, как преступление высшей степени тяжести. И все кражи выбора отнимают у будущего, а не только у настоящего…
— Что натворил Ягарек?! — вскричал Айзек, и Лин проснулась, ее руки нервно затрепетали. — Что значит «кража выбора второй степени тяжести»?
— Ты бы назвал это изнасилованием, — бесстрастно отозвался Каръучай.
«Ах, вот как! Я бы назвал это изнасилованием?» подумал с закипающей иронией Айзек, но поток злого презрения не мог утопить в себе страха.
«Я бы назвал это изнасилованием…»
Воображение Айзека заработало. Немедленно. Подобное деяние подразумевало смутную, туманную жестокость, таящуюся в мозгу гаруды («Он что, бил ее? Удерживал против ее воли? А она? Проклинала его, отбивалась?»). Но зато Айзек сразу ясно определил все «украденные» Ягареком варианты выбора, все уничтоженные им возможности. Возможность не заниматься сексом, не подвергаться побоям. Возможность не беременеть. Ну а если… а если забеременела? Возможность не делать аборт? Не иметь ребенка?
Возможность относиться к Ягареку с уважением? У Айзека зашевелились губы, и Каръучай поспешил опередить:
— Он украл мой выбор.
Айзеку понадобилось несколько секунд — смехотворно большой срок, — чтобы понять смысл услышанного. А затем он ахнул и уставился на собеседницу, впервые заметив изящные изгибы узорчатых грудей, таких же бесполезных, как и оперение райской птицы. Хотел что-нибудь сказать, но язык не слушался. Мозг тоже: завладевшие Айзеком чувства не давали себя выразить словами.
Он все-таки забормотал нелепое:
— Прости… очень сочувствую… думал, что ты судебный пристав… или милиционер…
— У нас нет ни милиционеров, ни приставов, — ответила она.
— Яг — насильник, подумать только… — прошептал он.
Каръучай
— Яг — вор. Он украл выбор, — ровным голосом возразила она.
— Он тебя изнасиловал…
Но Каръучай снова защелкала.
— Он отнял у меня шанс. Гримнебулин, в привычных тебе юридических терминах этого не выразить.
Похоже, она уже была немного раздражена.
Айзек хотел заговорить, беспомощно помотал головой и снова попробовал представить совершенное Ягареком преступление.
— Тебе этого не перевести на свой язык, — повторила Каръучай. — Даже не пытайся, Гримнебулин. Я читала книги про городские законы, про то, как у вас принято поступать, — объясняла она, и модуляции ее голоса, значение пауз между словами были совершенно непонятны для Айзека. — Это ты можешь назвать его деяние изнасилованием, я — не могу. Для меня это слово ничего не значит. Он украл мой выбор, и за это был осужден. Наказание суровое, но Ягарек заслужил его. Много было краж выбора менее тяжких. Таких же, как это, — мало. А более тяжких вообще единицы. Случалось, преступления, совсем не похожие на совершенное Ягареком, карались столь же сурово. Некоторые из них для тебя и не преступления вовсе… Преступление — это лишение выбора. Ваши суды и законы, что разделяют по половому признаку, по степени сакральности… Для них индивидуальность — это всего лишь сформулированная абстракция, ее матричная природа не рассматривается вовсе… Вам этого не понять, не выразить никакими словами. И не гляди на меня глазами, какие должны быть у жертвы… Когда вернется Ягарек, я попрошу тебя не подменять приговор Ягарека твоим собственным приговором. Он украл выбор, совершил преступление второй степени тяжести. И был осужден. Племя проголосовало. И с этим — все.
«Все? — подумал Айзек. — Этого достаточно? Это конец?»
Каръучай видела, что его разрывают сомнения. Лин звала Айзека, хлопала себя ладонями по телу, как неуклюжее и капризное дитя. Он поспешил опуститься рядом с ней на колени, успокоить. Она нервно зажестикулировала, Айзек — в ответ, как будто ее слова имели смысл. Наконец Лин затихла, прижалась к нему, в беспокойстве глядя на Каръучай, которая смотрела немигающими глазами.
— Будешь ли ты уважать наш приговор? — спокойно спросила Каръучай.
Айзек, хлопоча с Лин, бросил взгляд на гостью и сразу отвернулся.
Не дождавшись отклика, Каръучай повторила вопрос. Айзек был в полной растерянности.
— Не знаю…
Он повернулся к уснувшей Лин. Прижался к ней, потер себе лоб. Несколько минут стояло молчание, затем Каръучай прекратила быстро расхаживать по комнате и произнесла его имя.
Айзек вздрогнул, словно успел позабыть о ее присутствии.
— Я сейчас уйду. Еще раз тебя прошу: не презирай наше правосудие. Пусть наказание свершится.
Она отодвинула от двери стул и вышла. Когти зацокали по ступенькам.
Айзек сидел и гладил Лин по радужному панцирю со следами побоев — трещинами и вмятинами. Он думал о Ягареке.
«Тебе этого не перевести», — сказала Каръучай. Но почему она так уверена в этом?
Он представил, как лежит, трепеща в ярости крыльями, придавленная Ягареком Каръучай. Он что, оружием ей угрожал? Ножом? Или кнутом своим любимым?
«Да пошли они! — вдруг подумал он, глядя на детали мотора. — Не обязан я уважать их законы… Свободу узникам! Вот чего всегда требовал „Буйный бродяга“…»
Но цимекские гаруды не похожи на граждан Нью-Кробюзона. У них вроде нет магистров, нет судов и карательных фабрик, нет карьеров и свалок, где ютятся переделанные, нет милиционеров и политиков. Боссы преступных кланов не подмяли под себя справедливость.
Во всяком случае, по сведениям, которыми располагал Айзек. «Племя проголосовало», — сказала Каръучай.
Правда ли то, о чем она сообщила? Меняет ли это что-нибудь?
В Нью-Кробюзоне кара за преступление всегда предназначена для кого-то. Она всегда присуждается в чьих-то интересах. Правда ли, что в Цимеке дело обстоит иначе? Если да, то становится ли от этого преступление более тяжким?