Вокзал
Шрифт:
И вдруг на Орлова из проулка вышел молодой, здоровый человек. Не сгорбленный дедушка или мальчик верхом на палочке — нет. Возник плечистый, короткошеий малый в стеганке и сером солдатском треухе с упавшим на глаза цигейковым козырьком. На ногах у неизвестного имелись добротные, окиданные грязью русские… нет, вот именно — нерусские сапоги.
Человек этот хотел обогнуть высокую фигуру Орлова, миновать его, как статую, не задерживаясь и не разговаривая с ним. Верткий Орлов качнулся влево, подставив на ход незнакомца твердое плечо.
Незнакомец в стеганке
Внешне человек не испугался. Метаться из стороны в сторону не стал. Подделываясь под Орлова, устроил на своем лице подобие улыбки. Рук из рук не вырывал. От Орлова не отворачивался. Но Орлов под козырек заглянул. А там взгляд затрепетавший, растерянный! И даже остатки ужаса во взгляде.
Но это еще ни о чем таком не говорило. Все-таки неожиданно встретились, из-за угла. А время военное. Нервишки у всех на пределе…
— Кто такой?! Почему вибрируем?
Незнакомец не ответил. Он с ожесточением высвободил одну из своих рук. Полез к себе в ватник за пазуху. Тогда Орлов повернул ему вторую руку так, что сделал больно.
— Документы имею… — заявил пойманный шепотом. — Паспорт! — добавил он затем, обнаружив высокий резкий голос.
Орлов моментально ощупал у незнакомца ватник под мышками. Прижал его спиной к стене домика. Скользнул ему в глубь, за пазуху. Нащупал рукоятку висящего в лямке оружия. Мужчина забрыкался, оскалил зубы, кусать изготовился. Тогда Орлов посильней завинтил ему предплечье руки, и дядя заскулил. Орлов потянул револьвер. Малый не утерпел, впился зубами в руку Орлова. И тогда указательный палец Орлова нашарил спусковой крючок, раздался выстрел. Под полой у чужака. Пуля прошла сквозь стеганку в мягкий тротуар, опушенный снегом.
— А теперь документы! — выдохнул Орлов.
— Есть, есть! В порядке документы… Сейчас предъявлю!
Орлов стоял, наведя на незнакомца два парабеллума: свой и только что позаимствованный.
— А ну, повторяй за мной: «Выхожу один я на дорогу, сквозь туман кремнистый путь блестит…»
Неизвестный так и заголубел глазами, вытаращился, челюсть нижняя чуть осела.
— Продолжай… Или повторяй за мной. Если ты русский, тогда должен знать эти стихи. И не думай, что на пьяного нарвался. Я абсолютно трезв. А ну, читай!
— Не помню я…
— Повторяй за мной: «Ночь тиха, пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит».
— «Ночь тиха… Пустыня…» Ей-богу, не помню! Не могу. Зачем такое издевательство? У меня документы. Зачем насилие?
— Что такое «внемлет»?
— Неизвестно… Не учили.
— А кто написал эти стихи?
— Не могу знать. Пушкин? Или Геголь?
— Сам ты «геголь»! А ну, пошли в райком. И чтобы — без никаких! Иначе в канаве уснешь.
После выстрела, который произвел Орлов, на белой пустынной улице не стало даже собак и кошек. Воробьи и те перемахнули на соседний проулок, в старые яблони, где все еще болтались, защищенные от сквозных
Вдали, там, где заканчивалась улица, переходящая в центральную площадь городка, маячила колокольня монастыря, белый известняк стен которого ничем сейчас не отличался от снега.
На противоположной стороне улицы Орлов разглядел здание, столь упорно разыскиваемое им.
Какой-то сморщенный бритый человечек в брезентовом плаще занимался тем, что бережно отрывал топором прямоугольник красной таблички на здании. Одноэтажный каменный особнячок, побеленный не так давно в нечто розовое, аккуратно и радостно торчал в сером ряду заурядных застроек.
Орлов приказал задержанному перейти улицу. Оба приблизились к человечку в защитной брезентухе. Путаясь в полах длинного плаща, человечек занимался своим делом.
— Почему снимаете вывеску?! Кто разрешил? Приказал кто?! — Орлов не скрывал возмущения. Гневная дрожь в его голосе моментально как бы разбудила сморчка в необъятном плаще.
— Указание было… Снять. Снять и спрятать. А что… разве не так? — уставился мужичонка на Орлова и на субъекта в треухе.
— Не рановато ли?
— Ну, знаете ли…
— Не ну! На каком основании?! Или у вас взамен другая дощечка имеется?
— Ну, знаете ли, смех смехом, а город оставлен…
— Кем оставлен?! — налился кровью голос Орлова. — В городе Советская власть! Зарубите вот этим топором на своем носу! Как была, так и есть! Кто вам дал разрешение отменять ее? Живо забейте гвозди обратно. Чтобы все, как было. Вы кто такой, собственно?
— Я… истопник. Здешний. Фамилия — Бархударов.
Внезапно задержанный, растопырив руки, пустился наутек. Козырек его шапки на ветру приподнялся. Тип этот в два прыжка очутился у ближайшего забора, хотел было перемахнуть через него, но пуля, пущенная вдогонку, впилась ему в ногу, как собака.
Орлов выстрелил почти не целясь. Из своего, правого. Который знал наизусть. Как лермонтовское стихотворение.
Он подошел к раненому, повисшему на заборе тряпичным манекеном. Ткнул ему в спину револьвер:
— Слезайте! И скачите в здание. Обопритесь об меня.
Человек соскользнул с забора и, видимо, сделал это недостаточно ловко. От боли он взвыл. И вдруг, заскрежетав зубами, едва уловимо, скороговоркой выругался по-немецки: «Ферфлюхтен шайз дрек!»
— Ага! Ну вот и порядок! — возликовал Орлов. — Что и требовалось доказать. Вот тебе, дорогуша, и «шайзе»! Давно бы так. Заходи, побеседуем. Истопник Бархударов нам чайку вскипятит.
В помещении пахло краской. Недавний ремонт делал нутро этого домика некстати нарядным, праздничным.
Истопник Бархударов с топором в руке, путаясь в тяжелой ткани плаща, смотрел на Орлова восхищенным взглядом.
Провели задержанного в комнату, где стоял незапертый сейф. Туда, где раньше помещалась касса или нечто в этом роде.
— Садитесь в кресло и слушайте меня внимательно.
Мужчина в треухе рухнул в черное, обитое дерматином, квадратное кресло и осторожно распрямил раненую ногу.